Покаяние

Вопрос лишь в количестве денежных знаков, в том, сколько их будет предложено за куплю–продажу.

Иуда, как известно, продал своего учителя Иисуса Христа всего за тридцать сребреников.

Без денег будешь стоять и мёрзнуть на остановке, и ни один таксист даром не повезёт. Умрёшь с голоду под забором раздетый и разутый. Будешь радоваться пятаку, найденному за подкладкой рваного пиджака и решать дилемму, как это было со мной в студенческие годы: купить с голодухи дешёвый пирожок с китовым мясом или, изнывая от жажды, выпить кружку квасу?

Так рассуждал я, толкаясь в отделе кадров управления «Дальморепродукт» за направлением на «Вдохновенный». «Вот схожу в путину, куплю машину… Нет, лучше квартиру… Однокомнатную… Красивый шкаф и в нём много книг… На полу ковёр… Секретер… Трюмо… Диван… В углу торшер… На тумбочке телевизор… Или положу все деньги на сберкнижку… Схожу потом ещё раз и куплю домик в Крыму…», — мечтал я, вышагивая к проходной Дальзавода, где в ремонте стоял «Вдохновенный».

Паскудненькое чувство неуверенности в свершение планов, их несостоятельности подтачивало изнутри, но я был непреклонен в намерении.

И вот я даю «смычку» рвоты, мгновенно подхваченную ветром и унесённую в штормовую ночь. И то самое паскудненькое, сидящее внутри меня, говорит мне: «Зря, парень, мучаешься… Ничего не будет и на этот раз… Ни машины, ни квартиры, ни сберкнижки…

Всё останется в мечтах, а денежки быстро и не заметно, как горсть снега в тёплой ладони, растают в ресторанах и гостиницах Владивостока, осядут в сумочках улыбчиво–жуликоватых официанток, в портмоне неприступно–строгих взяточников–администраторов, в карманах хамовато–наглых таксистов.

Обессиленный, я возвратился в электрогребное отделение, упал на поёлы. В лежачем положении легче переносится качка.

На трапе послышались шаги. Это спускается первый электромеханик Абашкин.

Увидел меня, недовольно сказал:

— Ты чего раскис, как медуза? Качку работой вылечивают… Держись, парень! Ты же мужик! Бабы и те в море ходят…

— Ага… Ходят… На плавбазах, которые не шкивает так, как нас… На китобоец бы хоть одну из них… Посмотрел бы я на тех морячек…

— Была одна такая… В послевоенные годы… Плавала капитаном на китобойце… Фамилия её не то Соколова, не то Орлова… Эта бой–баба понимала толк в китобойном деле! По рассказам старых китобоев она и сама становилась к пушке. А команду держала во–как! — Абашкин показал сжатый кулак. — Чуть что не по ней — ка–ак звезданёт промеж глаз! Мужики на судне боялись её. Слабаки на борту не держались… Она была стройна… Ходила в сапогах, в кожанах штанах в обтяжку, в свитере водолазном и всегда в фуражке–мичманке. Красивая была!

— Кто–нибудь из команды ходил у неё в любовниках?

— Об этом история умалчивает… Говорят, неприступная была, как крепость…

— Неприступных крепостей не бывает… Их штурмом берут или длительной осадой. А в путине за девять–десять месяцев неужто ей любви не хотелось?

— Хотелось, наверно, как и всякой женщине… Но, говорят, не находилось смельчаков забраться в постель к бабе–капитану.

— И где сейчас эта Соколова — Орлова?

Абашкин неопределённо пожал плечами.

— Кто её знает? Считай, четверть века минуло с тех пор… А может, выдумка всё… Легенда… Никто толком ничего не скажет… А ты, давай… Хватит валяться. Не можешь? Тогда я Шматко на замену пришлю… Пусть он за тебя повахтит…