– Но не они одни таковы, – добавляет Брингас, пройдя несколько метров. – Руссо – единственный из всех, кто остался чист. Остальные же… Ох, уж эти остальные! Все эти салонные философы, мнимые авторитеты, созданные для того, чтобы развлекать и ублажать аристократов, напудренных и праздных…
Вечернее солнце еще более вытягивает и без того худую и длинную тень аббата: его узкий изношенный камзол, штопаные шерстяные чулки, засаленный парик, сплошь покрытый свалявшимися катышками, дополняют образ нищего оборванца. Иногда он опускает подбородок в повязанный на шее мятый платок, словно погружаясь в тягостные раздумья; и всякий раз отросшая щетина, по которой давно плачет бритва цирюльника, с характерным звуком царапает пожелтевший шелк.
– В наши дни, – произносит наконец аббат, – человечество, как никогда ранее, ждет от нас, отважных, дерзких и неподкупных артиллеристов, чтобы мы поскорее забросали снарядами все эти Божии дома!
Дон Эрмохенес кашляет, одержимость аббата его смущает.
– Дорогой сеньор, я уважаю ваши убеждения так же, как идеи каждого человека, тем не менее считаю, что близость Бога через его творение… Дело в том, что религия…
Он осекается, потому что Брингас, встав напротив, сверлит его убийственным взглядом.
– Религия? Не смешите меня, я еще не завтракал…
– Вот как, неужели? – уточняет адмирал, ощупывая пальцами карман жилета.
С философским презрением, хотя и не без видимой внутренней борьбы, Брингас не реагирует на его намек.
– Это может подождать… Позвольте мне объяснить сперва вашему другу, что дикарь, блуждающий по лесам Южной Америки, созерцая небо и лес и чувствуя, что единственный творец всего этого великолепия – великий закон природы, находится ближе к идее Бога, чем монах, запертый в келье, или монашка, лелеющая фантазии своего воспаленного воображения… И готовая им отдаться при удобном случае.
– Ради бога, сеньор, – возмущается дон Эрмохенес. – Поверьте, монахини…
Брингас разражается зловещим апокалипсическим хохотом.
– Каждая монашка должна познать счастье материнства… Любым способом – добровольно или принудительно.
– Господи, помилуй. – Библиотекарь поворачивается к адмиралу, ища у него защиты и справедливого суда. – И вы ничего не возразите в ответ на подобную чушь?
– В монашках я, признаться, мало что смыслю, – отвечает адмирал: по-видимому, все происходящее нисколько его не смущает.
Черпая силы в собственных оскорбленных чувствах, дон Эрмохенес вновь наступает на Брингаса:
– Боюсь, что в этих делах адмирал рассуждает приблизительно так же, как вы… Он считает, что такие понятия, как Бог и разум, несовместимы.
Брингас бросает на адмирала изучающий, но дружелюбный взгляд.
– Это действительно так? А что вы сами скажете, сеньор?
На сей раз дон Педро медлит с ответом.