– Ну, теперь я знаю все, что мне хотелось знать! – сказал граф, досадуя, однако, в душе на не совсем откровенные и, как ему показалось, странные ответы своего собеседника. – Однако же позвольте мне задать вам еще один вопрос.
– Прошу вас, граф, готов отвечать на него так же искренно, как и на первые.
– Не знаете ли вы, как мне переехать на фрегат капитана Поля?
– Да вот же шлюпка, у берега.
– Но это ваша шлюпка.
– Ну так что же? Я вас перевезу.
– Значит, вы знаете капитана Поля?
– Я? Нисколько. Но я племянник адмирала, и меня знают все командиры судов – от боцмана, который управляет шлюпкой, до вице-адмирала, который командует эскадрой. Притом наша братия, моряки, все связаны одной цепочкой и узнаем друг друга с первого взгляда, в каком бы месте суши или моря ни сошлись. Не церемоньтесь, принимайте мое предложение. Шлюпка, матросы и я сам – к вашим услугам.
– Хорошо, окажите мне эту последнюю услугу и…
– И вы забудете скуку, которую я навел на вас своей болтовней, не так ли? – сказал моряк, улыбаясь. – Что делать, любезный граф, – продолжал он, – проводя всю жизнь в море, поневоле привыкаешь к монологам: в штиль призываешь ветер, в бурю – тихую погоду.
Эммануил с недоверчивым видом поглядел на своего собеседника, но тот выдержал этот взгляд с тем простодушным выражением на лице, которое появлялось у него сразу, как только он замечал, что за ним наблюдают. Граф невольно удивился этому презрению ко всему человеческому и поэтическому взгляду на мир, но так как он видел в этом странном моряке только человека, готового оказать ему необходимую услугу, то охотно принял его предложение без всяких оговорок. Минут через пять они уже сидели рядом в шлюпке и быстро неслись к фрегату благодаря усилиям шести дюжих матросов, которые гребли так слажено, с такой точностью, как будто веслами двигала машина, а не человеческие руки.
Глава II
По мере того как они продвигались вперед, прекрасные формы фрегата вырисовывались перед ними во всех подробностях и видно стало их удивительное совершенство. Сказать по правде, граф д’Оре был не знаток красоты, облеченной в такую форму, но и он не мог не любоваться изящными линиями корабля, прочностью мачт, тонкостью канатов и веревок, которые на фоне неба, озаренного последними лучами заходящего солнца, казались гибкими и шелковистыми нитями, словно сотканными каким-то гигантским пауком.
На фрегате царило прежнее безмолвие, и никто на нем, по беспечности или из надменности, по-видимому, не обращал внимания на приближающуюся шлюпку. Один раз графу показалось было, что из бота, подле заткнутого жерла пушки, высунулась подзорная труба, обращенная в их сторону, но в это время корабль, повинуясь дыханию океана, повернулся к ним носом и внимание графа привлекла фигура, украшающая обыкновенно носовую часть корабля и в честь которой его называют: то была дочь Америки, открытой Христофором Колумбом и завоеванной Фердинандом Кортесом, индианка, с разноцветными перьями на голове, с обнаженной грудью и коралловым ожерельем на шее. Остальная часть этой полусирены-полузмеи извивалась прихотливыми арабесками по всему носу фрегата.
По мере приближения к судну графу показалось, что индианка устремляет на него взор: несомненно, что вырезана она была из дубового пня не ремесленником, а большим художником. Моряк, со своей стороны, с удовольствием наблюдал, как внимание сухопутного офицера все более сосредоточивается на корабле. Наконец, заметив, что граф совершенно поглощен созерцанием фигуры, о которой мы сейчас говорили, он решил прервать молчание.
– Ну, что, дорогой граф, – сказал он, скрывая под притворной веселостью нетерпение, с которым ожидал ответа, – не правда ли, мастерское произведение?
– Да, по сравнению с подобными украшениями, которые мне хоть и редко, но случалось видеть, это точно удивительное творение, вы правы, мастерское.
– Говорят, – продолжал лейтенант, – что это последнее произведение Гильома Кусту, который умер, не доделав его. Оно закончено учеником его, Дюпре, очень талантливым скульптором, который умирает с голоду и из-за отсутствия мрамора режет из дерева и обтесывает корабельные снасти, вместо того чтобы делать статуи. Посмотрите, – сказал моряк, повернув руль так, что шлюпка, вместо того чтобы подойти прямо к кораблю, прошла под бушпритом, – у нее на шее ожерелье из настоящих кораллов, а в ушах серьги из настоящего жемчуга. Вместо глаз у нее алмазы, из которых каждый стоит гиней сто, так что капитан, который возьмет этот фрегат, кроме чести, приобретет еще прекрасный подарок для своей невесты.
– Лейтенант, а не глупо ли украшать свой корабль, словно женщину, – спросил Эммануил, – и тратить большие деньги на вещи, которые могут погибнуть в первом сражении или при первой буре?
– Что делать! – ответил грустно моряк. – У нас, бродяг, нет другой семьи, кроме судовой команды, другой родины, кроме океана, другого зрелища, кроме бури, другого развлечения, кроме сражения, а хочется ведь и нам к чему-нибудь привязаться. Любимой женщины у нас не может быть: кто будет любить моряка, который сегодня здесь, завтра бог знает где?! Вот мы и принуждены довольствоваться привязанностью к тому, что встретим в странствиях: один вспоминает какой-нибудь свеженький тенистый островок, и всякий раз, когда этот островок возникает из моря, как корзинка цветов, сердце его радуется; у другого есть между звездами любимая звезда, и в прекрасные длинные ночи на Атлантике, всякий раз, когда он идет под экватором, ему кажется, будто эта звездочка к нему приближается и радостно и приветливо светит ему одному. Но чаще всего моряки любят свой фрегат… Так обычные люди любят сына или дочь: переживают, когда ветер изломает ему снасть или бушприт, а когда корабль поражен в сердце и должен погибнуть, моряк подает вам, жителям суши, пример верности: вместе с ним уходит на дно. Капитан Поль принадлежит к этим чудакам: он отдал своему фрегату убранства, которые могли бы служить прекрасным свадебным подарком… Ага! Кажется, они зашевелились!
ebooksa