Леший

– Евгений Васильевич, – обиженным тоном продолжила теща, – завтра я возвращаюсь в деревню. Больше я вас беспокоить не буду.

– Но там же Леший! Человека убили! Собаку! – Политик начинал нервничать.

– Ничего. Я привыкшая. Я как дала ему, он и полетел, – соврала в который уже раз теща. – Тем более там у меня теперь друзья живут, пара молодая.

– Лет по семьдесят, – съязвил зять.

– Вовсе нет. Им по шестьдесят. А муж так вообще выглядит чуть не на сорок.

– Я предупредил…

– Мне бы машину с шофером.

– Завтра утром ждите, – пообещал, словно отмахиваясь от назойливой мухи, Политик.

Утром у ворот губернаторского особняка остановился просторный джип. Трое молодых людей вынесли из ворот сумки с продуктами, усадили на заднее сиденье губернаторскую тещу и отправились в Нагорный Иштан.

– Вот нравится мне эта деревня и все! Зять говорит: «Живи, мама, на государственной даче» – а я не хочу. Мне там неинтересно. Скучно. Да и дача в Иштане будет пустовать.

Машина с мигалкой на крыше уверенно неслась в транспортном потоке. Вскоре она повернула на проселок. Позади в сумках тихо звякали бутылки с красивыми этикетками.

«До самой осени я к вам не приеду, – зло радовалась дачница, вспоминая зятя, – вы еще обо мне не раз вспомните… Будете просить, а я все равно не поеду, пока снегом меня не занесет…»

… Тюменцев же всю ночь пролежал в постели с открытыми глазами и пришел на работу с разбитой головой. Не помогал ни аспирин, ни другие препараты, и он, сославшись на нездоровье, вернулся домой. Лег в постель и так лежал, глядя в потолок.

«Интересно, – думал он отрешенно, – неужто Политик обладает магией, чтобы так изувечить беззащитного человека…»

Глава 5

Ночь в родительском доме пролетела быстро. Во сне меня несло то покосами, то зарослями, то проселком, то тропкой, сплошь усеянной сухими сосновыми шишками. Чешуя у шишек от жары ощерилась и впивалась в стопы, но я продолжал бежать, превозмогая боль.

Утром я проснулся от тихого звяканья посуды: мать на кухне занималась своим обычным хозяйством. Ступни под одеялом не желали шевелиться. Я сел и уставился на них. Множественные рубцы и ссадины не прошли даром: ноги опухли и способны были нести меня разве что по дому. Мне едва ли подошел бы теперь самый последний номер мужской обуви. Я попытался натянуть хотя бы носок – просто так, ради эксперимента. Однако от этого пришлось отказаться: носок не лез, а нога просила о пощаде. Можно было сбегать в аптеку и обмазаться хоть по уши какой-нибудь мазью на пенициллиновой основе, но это могло привлечь к себе внимание.

Мать живет всё так же, как и много лет назад. Всё те же занавески тюлевые по окнам, фотокарточки на стенах да тяжелые шторы у входа в зал вместо дверей.

Штора вздрогнула. Собакевич, мой четвероногий друг, заметив, что со мной можно пообщаться, тихо фыркая, облизываясь и виляя хвостом, вошел в зал. Собаке шел пятый год. Я увидел ее лишь в этот приезд. Однако, странное дело, она не залаяла на меня, когда я постучал впервые в ворота.

– Она тебя узнала, – говорила мать.