– Ну, а теперь, детишки, самое важное и долгожданное. Слушайте. – Я аккуратно вложила иглу в центральную бороздку вращавшегося чёрного диска и в воздух ворвалась музыка.
В этот раз играл не вальс, это был чудесный романс в исполнении неизвестной мне французской певицы, волшебный голос которой струился из черного чемоданчика и околдовывал нас троих, словно невидимой мантией. При первых звуках дети сначала отшатнулись от музыкального аппарата и таращились на него, как на неведомого монстра из сказок. Но видя мою безмятежность и улыбку, они осмелели и подошли настолько близко, что позволили себе прикоснуться к старинному граммофону и поддаться очарованию вибрирующего, глубокого, чуть с хрипотцой женского голоса. Ни единого вопроса, ни единого возгласа, даже шёпот отсутствовал, пока завод пружины не ослабел, а песня не прекратилась, и игла не слетела с края пластинки.
– Кто это пел? Как это получилось? Так громко! Так красиво! Лизи, можно ещё? Пожалуйста, можно теперь я покручу волшебную ручку? – Вопросы и просьбы обрушились на меня шквалом.
– Конечно, можно, Аннушка, теперь твоя очередь. Питер, это машинка, которая передает голоса и музыку, давно записанные на вот такие пластины при помощи особой начинки внутри этого чемоданчика. – Я показывала мальчику на граммофон, одновременно помогая его сестренке вращать ручку.
– Но как такое возможно? Я, конечно, видел немало ржавых механизмов от старых машин, отец мне показывал, но как они работали, он не смог объяснить. Это тоже из старых машин? – Под «старыми машинами» в этом мире имелась в виду вся техника до апокалипсиса.
– Да, это старая машина, Питер. Очень старая. Честно, я не особо сильна в устройствах машин, но этот граммофон, так он называется, не так уж и сложен. Вы, ребятки справитесь с ним, только следите за ним, не запускайте его потому, что второго такого вы уже не найдете. Это сокровище.
– Ты его даришь нам, Лиза?! – Глазки-изумрудины вновь стали большими от изумления на маленьком веснушчатом личике Анны. – Ты его, правда, даришь нам?
– Я его и принесла вам. Тихо у вас тут, музыки приличной не хватает. Отнесите граммофон к дяде и покажите, как с ним управляться. Следите за иглами, они быстро тупятся. Одного завода хватает на одну сторону пластины. – Я указала на стопку других конвертов. – Вот вам ещё и другие пластинки, надеюсь, вам всё понравится.
– А ты с нами не пойдешь? Дядя Константин давно хочет с тобой познакомиться, – спросил друг Пётр.
– В другой раз, детки, в другой раз. Надену своё самое красивое платье, и загляну к вам на чашечку кофе.
– У нас нет кофе. Мы его пили давно, когда родители были…, – мальчик не договорил, но и так было понятно.
– Договорились. Я принесу кофе, и мы его сварим на костре. Идёт?
– Как мама варила? Ты такой кофе сделаешь, Лиза? – Аннушка улыбнулась и прижалась к моей руке, как маленький котёнок.
– Надеюсь, что у меня получится, милая. Я постараюсь. А теперь давайте послушаем, что на другой стороне этой чудесной пластинки. Согласны?
В этот день мы не учили азбуку, мы просто сидели втроём, прижавшись друг к другу, и периодически вращая ручку патефона, слушали голоса и музыку прошлого. Будущее вновь возвращалось в прошлое.
Это письмо мне досталось от Тамары, той необычной женщины из прошлого, медсестры одной деревни, одиноко живущей на её окраине. Я не упоминала, но ещё раз встретилась с ней, не удержалась, так сказать. Особого желания беседы со мной у неё в тот момент не было, но она вручила мне в чистом белом конверте без подписи это странное и взволновавшее до глубины меня письмо. В нём я увидела весь свой страх, спрятанный и похороненный ото всех давно, но так ловко реанимированный этими острыми словами. Долго я не решалась вписать сюда эти строки, ох, как долго, но больше уже не могу удерживать ту боль, читай его, мой незнакомый чтец, может, поймёшь лучше тёмную сторону жизни наблюдателя. Читай.
«Про одиночество лучше писать в состоянии душевного покоя или тихой радости, но, не когда твоя душа на грани нервного срыва или надломлена и опустошена. Для чего это? Просто в спокойной среде будет легче передать это невыносимое состояние, то есть объективно. С надорванными чувствами разум будет всё время обращаться лишь к собственным обидам, и зацикливаться ты будешь только на себе любимой. Значит, лучше это делать в невесомом, почти пустом мироощущении, только с лёгкой тенью грусти, этакой маленькой грустинкой, чтобы не забываться. Тень отражает истину такой, какая она есть.
Не хочу, чтобы хоть кто-то, как я испытывал хотя бы маленькую долю невыносимости, обречённости быть одной среди миллионов. Нет, не жить одной в пустыне, глухом лесу, доме. Нет. Страшнее каждый день видеться с сотнями людей, жить с ними и средь них, общаться, но чувствовать себя чужой, прокажённой, ненужной. Без понимания. Без полного понимания и поддержки, вот куда страшнее и ужаснее.
Слышала про «белую ворону»? Это про меня. А может и про тебя? … Не знаю, как-то само сложилось всё, как будто, так и должно было быть, а возможно это цена наблюдателя, её обратная сторона. А может, быть «белой вороной», «белой мышью» судьба немногих, но в этом есть смысл для остальных «нормальных», как они себя называют. Смотря и общаясь с «белыми», они чувствуют своё превосходство и лишний раз внушают себе и успокаивают себя в том, что у них «всё хорошо и нормально». Не знаю, наверное, это так. Об этом знают только они сами.
ebooksa