– Так, так!
– Будем платить этим белым не больше десяти центов за час.
– Правильно!
К выступавшему поспешил мэр города.
– Послушайте-ка, Уилли Джонсон, слезайте с ящика!
– Мэр, меня нельзя принудить ни к чему подобному!
– Вы устраиваете беспорядки, Уилли Джонсон. – Какая мысль!
– Вы, еще будучи мальчишкой, всегда ненавидели все это. Вы сами ничуть не лучше некоторых белых, о которых вы тут распинаетесь!
– Теперь другое время, мэр, и другие обстоятельства, – сказал Уилли, даже не глядя на мэра, а всматриваясь в лица тех, внизу – улыбающиеся, сомневающиеся, растерянные, некоторые из них враждебные, напуганные, отвернувшиеся от него.
– Вы еще пожалеете, – сказал мэр.
– Мы проведем выборы и изберем нового мэра, – сказал Уилли.
Он смотрел на город, где на улицах, там и сям, появились свежеизготовленные вывески. Клиентура ограничена – в любое время обслужим неполноценных клиентов. Уилли усмехнулся и захлопал в ладоши. И останавливали трамваи и закрашивали задний сектор белой краской в ожидании их будущих обитателей. И довольные люди заполонили театры и канатами огородили в них места для белых, в то время как их жены удивленно взирали на все это с обочин дорог и шлепками загоняли в дом детишек, чтобы уберечь их от этого ужасного времени.
– Все готовы – взывал Уилли Джонсон к своим согражданам, держа в руке веревку с аккуратно завязанной на ней петлей.
– Готовы! – прокричала половина собравшихся. Другая половина, недовольно ворча себе под нос, двинулась прочь, подобно персонажам из ночного кошмара, не пожелавшим в нем участвовать.
– Летит! – закричал какой-то малыш.
Как будто все они были марионетками на одной ниточке; все одновременно подняли головы вверх.
По небу в сполохах оранжевого пламени, высокая и прекрасная, летела ракета. Она описала круг и спустилась, вызвав всеобщий вздох. Она приземлилась, причинив небольшое возгорание травы на поле; огонь скоро погас, некоторое время ракета лежала спокойно, а затем под взглядами притихшей толпы большая дверь на боку корабля прошипела выходящим кислородом, отползла в сторону, и из корабля вышел старик.
– Белый человек, белый человек, белый человек… – зашелестели в толпе ожидающих слова; дети, бодаясь, нашептывали их друг другу на ухо; слова, пульсируя, распространялись дальше, туда, где толпились люди, стояли трамваи под ветром солнечного дня, где из открытых окон разносился запах краски. Шепот сам собой угас, все стихло.
Никто не сдвинулся с места.
Белый человек был высокого роста, держался прямо, хотя в лице его поселилась бездонная усталость. Он был небрит, и глаза его были такими бесконечно старыми, какими они должны быть у человека, которому необходимо жить и который еще живет. Его глаза были бесцветными, почти невидящими, будто стертые всем тем, что ему пришлось увидеть за прошедшие годы. Он был так худ, что его можно было сравнить с зимним облетевшим кустом. Руки его дрожали, и, разглядывая толпу собравшихся, он вынужден был опереться о притолоку.