Горячка

— Что ты там пишешь, так поздно?

— Так, ничего особенного. Дневник нашего путешествия.

— Ага. Записываешь все, что сделал?

— Ну…

Он протер глаза и потянулся. Раскаленные угли отбрасывали оранжевые пятна на его очки.

— Видишь ли, Элияс, я прекрасно понимаю, что мы переживаем исключительные мнговения. И я не хочу всего этого забыть. Потому что…

Форма мира становилась нереальной, Словно эскиз, переставший манить На забытом холсте, и который художник Лишь только по памяти решил завершить…

— Бодлер?…

— Угу…

Он снова погрузился в своих бумагах. Какое-то время я задумчиво глядел на него, склоненного над работой, с очками, постепенно сползавшими с носа, вслушиваясь в нервный, неустанный шорох, издаваемый перемещаемым по бумаге пером. Нет, я очень любил этого типа.

— Бебе!.. Бебе!..

Голос Малышки доходил до меня издалека. Из того мира за пределами сна, в котором мне было так здорово. Малышка в нем тоже была. Она бегала с огромным цветком в волосах, с этими своими влюбленными глазищами, которыми на меня иногда глядела.

Малышка! Громадная тоска в моей полудреме. Со времени несчастья с Татаве она уже так и не приблизилась ко мне. Видимо, она чувствовала себя виноватой, без какой-либо причины, что была со мной, когда М"Бумба напал на лагерь.

— Бебе!.. Бебе!..

Если не считать нескольких улыбок за последние дни, когда наши взгляды неожиданно встречались, наш флирт прервался тем трагическим моментом на пляже нашей любви.

— Элияс! Ты проснуться, пожалуйста! Элияс!

Я вскочил на ноги, уже совершенно проснувшись. С другой стороны сетки Малышка переступала с ноги на ногу и кусала губы.

— Заходи. Что случилось?

— Бебе нет! Я звать Бебе! Бебе! Он не приходить!

Я понял, что Бебе смылся. Его маленькая хозяйка очень беспокоилась этим, я же почувствовал радостный укол в сердце, потому что за помощью она обратилась именно ко мне.

— Не бойся. Он где-то рядом. Сейчас я этим займусь.