— Вот настоящий спортсмэн, наш доктор! — воскликнул Сканлан. — У него, сдается, кишки получше, чем у всей нашей компании. Ну, посмотрим представление до конца.
Мы все трое терпеливо сидели на диване, хватаясь за его края напряженными пальцами, в то время, как он раскачивался из стороны в сторону, и рыбы продолжали быстро проноситься кверху поперек иллюминаторов.
— Теперь три мили, — заметил Маракот. — Я дам кислороду, мистер Хедлей, потому что стало уже тяжело дышать. Скажу еще одно, — прибавил он со своим сухим, скрипящим смехом. — С этого времени наше местонахождение, конечно, будет называться Глубиной Маракота. Когда капитан Хови вернется с известием о нас, мои коллеги позаботятся, чтобы моя могила была бы и моим памятником. Даже Бюлов из Гессена… — Он продолжал бормотать про какие-то неизвестные нам научные обиды.
Мы снова сидели в молчании, следя за стрелкой, которая ползла к четвертой миле. В одном месте мы ударились о что-то плотное. Нас встряхнуло так сильно, что я боялся, что мы перевернемся на бок. Может быть, это была огромная рыба или же весьма вероятно, что мы налетели на какой-нибудь выступ скалы, через ребро которой мы были брошены вниз. Ребро это казалось нам прежде на такой необычайной глубине, а теперь, глядя на него из нашей ужасной бездны, мы могли принять его почти за поверхность океана. Но мы продолжали кружиться, как в водовороте, опускаясь все ниже и ниже через темно-зеленое водное пространство. На циферблате теперь было отмечено двадцать пять тысяч футов.
— Мы почти у конца нашего пути, — сказал Маракот. — В прошлом году мой Скоттовский измеритель показал мне двадцать шесть тысяч семьсот футов в самой глубокой точке. Мы узнаем нашу судьбу через несколько минут. Может случиться, что сотрясение разобьет нас. Может случиться…
И в эту минуту мы остановились.
Никогда младенец, которого мать опустила в пуховую кроватку, не лежал мягче, чем мы теперь на самом глубоком дне Атлантического океана. Мягкая, густая, эластичная тина, на которую мы сели, была настоящим буффером, который спас нас от всякого малейшего сотрясения. Мы едва пошевелились на нашем сидении и это было к лучшему, потому что мы сели на нечто вроде небольшого круглого пригорка, обросшего густым слоем вязкого, студенистого ила. Тихонько покачиваясь, мы находились в равновесии, при чем почти половина нашего основания выступала и ничем не поддерживалась. Была опасность, что мы перевернемся на бок, но, в конце концов, клетка наша прочно села и встала неподвижно. В это самое время профессор Маракот, глядя широко раскрытыми глазами через свой иллюминатор, удивленно вскрикнул, повернул выключатель и погасил свет.
К нашему глубочайшему удивлению, мы продолжали отлично видеть. Извне в иллюминаторы вливался тусклый, туманный свет, как холодное сияние зимнего утра. Мы смотрели на необычайною картину и без помощи наших собственных огней ясно видели на расстоянии нескольких сот ярдов по всем направлениям. Это было невозможно, непонятно, но тем не менее свидетельства наших чувств говорили нам, что это — действительность. Огромное дно океана светилось.
— Почему бы и нет? — воскликнул Маракот, когда мы минуты две простояли в молчаливом удивлении. — Разве я не должен был это предвидеть? Что представляет собою этот птероподный и глобвериновый ил? Не есть ли это продукт разложения, разрушающиеся тела биллионов н биллионов органических существ? И разве разложение не имеет связи с фосфоресцирующим светом. Где во всей вселенной это можно было бы видеть, если не здесь? Ах! Действительно, жестоко, что мы имеем такие доказательства и не можем послать наши знания обратно в мир.
— И все же, — заметил я, — мы зачерпывали по полтонне фосфоресцирующего студня и не обнаруживали такой способности светиться.
— Он, без сомнения, потерял ее в этом долгом путешествии к поверхности. И что такое полтонны по срав нению с этими далеко растянувшимися равнинами медленного гниения? Смотрите, смотрите, — закричал он в неодолимом волнении, — существа морских глубин пасутся на этом органическом ковре, так же точно, как наши стада пасутся на лугах!
В то время, как он говорил, стая больших черных рыб, тяжелых и коренастых, стала медленно плыть к нам по дну океана, роясь носом среди губчатых растений и поклевывая пищу. Другое огромное красное существо, точно глупая корова океана, жевало жвачку перед моим иллюминатором, и еще иные существа таращили тут и там глаза, поднимая от времени до времени головы, чтоб поглазеть на странный предмет, так неожиданно появившийся среди них.
Я только мог удивляться Маракоту, который в этом испорченном воздухе, сидя под самой тенью смерти, все же подчинялся зову науки и заносил свои наблюдения в записную книжку. Не следуя в точности его методу, я тем не менее сделал свои собственные мысленные записки, которые навсегда сохранятся, как картина, отпечатавшаяся в моем мозгу.
Самые нижние равнины океана состоят из красной глины, но тут она была покрыта серым морским илом, который образовал волнистую поверхность всюду, куда только достигал глаз. Эта равнина не была гладкой, но ее прерывало множество странных, круглых пригорков, как тот, на котором мы осели. Все эти горки поблескивали в призрачном свете. Между этими маленькими горками проносились тучи странных рыб, некоторые из которых были совершенно неизвестными науке. Рыбы эти сверкали всеми оттенками красок, но преобладал красный и черный цвет. С подавленным волнением Маракот наблюдал за ними и отмечал их в своих записках.
Воздух стал очень тяжелым, и мы снова могли себя спасти только тем, что выпустили часть кислорода. Как ни странно, мы все были очень голодны — я бы сказал, что мы испытывалп волчий голод, — и мы набросились на консервы тушеного мяса с хлебом и маслом, предусмотрительно запасенные Маракотом, и запивали их виски и водой. Эта закуска усилила мою способность восприятия и я сидел у моего наблюдательного пункта и мечтал о последней папироске. Вдруг глаза мои заметили нечто, родившее в моем мозгу водоворот странных мыслей и недоумений.
Я уже сказал, что серая равнина по обе стороны от нас была усеяна чем-то вроде маленьких пригорков. Перед моим иллюминатором находилась одна особенно большая горка, и я смотрел на нее с расстояния футов в тридцать. На этой горке был какой-то странный знак, и, когда я стал смотреть дальше, я увидел, что знак этот повторялся снова и снова, пока не исчез за изгибом. Когда человек так близок к смерти, нужно очень многое, чтобы взволноваться чем-нибудь, имеющим связь с миром, но на мгновение дыхание мое прервалось и сердце остановилось, когда я вдруг понял, что смотрю на фриз. Этот фриз был и грубо высечен, и источен, но, несомненно, что эти стертые узоры были когда-то сделаны человеческой рукой. Маракот и Сканлан собрались у моего иллюминатора и в полнейшем недоумении широко раскрытыми глазами смотрели на эти признаки вездесущей деятельности человека.
— Да, ведь, это же резьба! — воскликнул Сканлан. — Эта штука, верно, была крышей какого-то строения. Тогда и те вон — тоже строения. Послушайте-ка, хозяин, мы хлопнулись прямо на настоящий город.
— Это, действительно, настоящий город, — сказал Маракот. — Геология учит, что моря когда-то были материками, и материки — морями, но я всегда недоверчиво относился к мысли, что в такие близкие времена, как четвертичный период, могло произойти оседание Атлантики. Сообщение Платона про египетскую болтовню имело бы тогда фактическое основание. Эти вулканические образования подтверждают точку зрения, что это оседание являлось следствием сейсмической деятельности.
— В этих зданиях есть известная правильность, — заметил я. — Я начинаю думать, что это не отдельные дома, но что это куполы, образующие украшения крыши какого — нибудь огромного здания.
— А, пожалуй, вы правы, — сказал Сканлан. — Тут четыре больших по углам и маленькие рядами между ними. Это какое-то здание, если бы мы могли увидеть его все целиком! Можно было бы запрятать в него все Мэрибенкские заводы, да и еще что-нибудь.
ebooksa