Митра,

— Сколько у тебя овец? — спросил Генрих.

— Пятьдесят. Они без воды дольше не выдержат.

— А ночью где ты спишь?

— В пустыне. Из колючек делаю ограду от ветра и сплю там среди овец.

— Без крыши?

— Крыша? — удивился пастух. — Зачем? В пустыне нет дождей, только ветер.

— И как долго ты так живешь?

— Шесть, может быть, семь месяцев. Ищу траву для овец.

— А что ешь?

— Сухари. — Пастух показал висящую на плече торбу. — А вечером — кусочек сухого мяса.

— Почему ты не остался в своей деревне?

— Там нет травы. А в пустыне всегда что-нибудь найдем. Немного здесь, немного там. Зимой возвращаемся домой.

В словах пастуха не было жалобы. Он говорил о своей судьбе как о чем-то само собой разумеющемся и не видел оснований, чтобы жить иначе. Когда пастух уходил из караван-сарая, хозяин чайханы сказал:

— У него только две ноги, а перед ним — сорок миллионов гектаров пустыни…

Генрих долго смотрел вслед уходящему пастуху. «Как же глубока мудрость этих простых людей, — подумал он. — Они приобретают ее, слившись с природой, из которой черпают разум и тайну жизни».

Душную сонную послеобеденную тишину прервал нечленораздельный гортанный вскрик. Генрих посмотрел на сидящего возле стены мужчину с исхудавшим, аскетическим лицом и глубоко запавшими, черными как уголь глазами. У него была коротко подстриженная борода и волосы ежиком. Нищенская, ветхая рубаха без воротника была распахнута. Мужчина все старался что-то крикнуть, но не мог произнести ни слова. Дремлющих под стеной странников злили эти крики. Некоторые, видно, хорошо знали калеку, потому что снисходительно ему улыбались. Хозяин чайханы объяснил:

— Иногда ему снится, что он поет. Думаю, лучше было бы, если бы его убили, чем жить с вырванным языком…

Его губы еще некоторое время двигались, потом застыли без движения. Хозяин чайханы достал из-под стола бутылку водки, немного налил в стакан и отнес инвалиду.

— Выпей, лучше уснешь. Это тебе поможет, пей!

Немой одним глотком выпил. Скривился и прикрыл глаза.