– Я бы хотел получить обратно мой креденсиаль.
Хозяин гостиницы не привык, чтобы ему сопротивлялись. Постояльцы не только подчинялись его правилам, но, похоже, получали от этого удовольствие. Я знаю в Париже несколько бистро, куда приходят завтракать мужчины, которые привыкли командовать людьми и в других местах ведут себя властно. За завтраком эти посетители получают мазохистское удовольствие, когда ими помыкает наглый и грубый хозяин. Видимо, моральная порка, которую он им устраивает во время еды, взбадривает их и дает им необходимый запас энергии, чтобы они могли мучить собственных подчиненных до конца дня. Я не люблю ни командовать, ни подчиняться, и, конечно, по этой причине такие радости мне чужды. Подвальный гуру, должно быть, заметил это и попытался пойти в обход.
– Не торопитесь, – сказал он, указывая подбородком в сторону регистрационной стойки, на которой лежала стопка креденсиалей. – Вам вернут его, когда он будет зарегистрирован.
Эта жалкая попытка удержать меня была обречена на неудачу, и он это знал. Затем каждый из нас молча соблюдал неписаные правила пантомимы, которая была разработана, чтобы избежать конфликта. Я вернулся в спальню и забрал свой рюкзак. Когда я снова проходил по комнате, начальник гостиницы на минуту покинул свое место, и его трон был пуст. Я мгновенно схватил свой креденсиаль, который хозяин положил вместе с остальными, и направился туда, где стояла обувь. Осталось только поспешно надеть башмаки и завязать шнурки – и вот я уже снаружи. Сделав глубокий вдох, я стал подниматься к террасам цитадели. Свежий воздух и старые камни имеют одно прекрасное свойство: они заставляют мгновенно забыть, что в мире могут существовать уродливые, огороженные со всех сторон и душные места.
Нужно сказать, что впечатление, которое осталось у меня от этой гостиницы, могло и не быть верным. Другие паломники, которых я встречал позже, даже рассказывали мне, что для них это была одна из лучших остановок. Тот, кого я принял за гуру, кажется, был веселым хозяином, который развлекал своих соседей по столу песнями, которые они пели хором до позднего вечера. Я, несомненно, что-то потерял, но, с моей точки зрения, я уберег главное: ностальгическую поэзию этого памятного места, которому одиночество подходило больше, чем народные песни.
И все же нельзя сказать, что мой побег остался безнаказанным: я не нашел никакого другого крова на ночь. Я запрещал себе гостиничный уют и прошел, не соблазнившись, мимо одного пансиона, хотя тот и назывался «Галимар» (так называется известнейшая парфюмерная мануфактура в Ницце, и почти так же – «Галлимар» – называется крупнейшее независимое французское издательство. Для писателя и парижанина оба толкования явно хорошая примета. –
Я вынул из рюкзака спиртовку и приготовил себе на малом огне рагу не слишком высокого качества. Потом я уснул под своей хрупкой холщовой крышей, убаюканный шумом грузовиков.
Прощай, берег моря
Самые лучшие воспоминания о Кантабрии остались у меня от тех минут, когда я сбивался с пути. В один дождливый день я свернул с дороги на перекрестке двух тропинок и заблудился среди гор. Обычный маршрут заставил бы меня остаться на равнине и на обочинах дорог, а здесь мне пришлось взбираться вверх по крутому склону через густые заросли, блестящие от дождя. Поднявшись наверх, я оказался на длинном горном гребне, поросшем елями и эвкалиптами. Иногда ветер раздвигал полосы тумана, и далеко внизу становился виден берег моря. Отсюда автомобильная дорога казалась лишь красивой черной змейкой, скользящей по зеленой равнине. Она была далеко и наконец-то молчала! С другой стороны – со стороны суши – облака иногда разрывались, и из-за них на мгновение выглядывали высокие черные горы. Так между двумя порывами ветра становилось видно, что где-то близко находятся великолепные Пикос-де-Европа. Это соседство позволило мне догадаться, что существует другая Кантабрия, которую я бы хотел когда-нибудь открыть для себя. Но, увы, Путь не позволяет ее увидеть. В то утро я узнал счастье затеряться среди природы – там, где не нужно искать взглядом знаки-ракушки, где не ревут грузовики и нет пустых домов. Я стал ориентироваться так, как это делают горцы. В один миг я снова обрел умение видеть весь ландшафт целиком, необходимое человеку, когда он сам прокладывает свой путь по горам и долинам. И я был горд, что сбросил с шеи аркан, на котором Путь вел меня, как раба. После долгого спуска через лес я оказался в маленькой сонной деревне. Единственным в ней местом, где жизнь не замерла, было кафе с табачным киоском и отделением-бакалеей. В этом кафе я обсох и проглотил большой сытный сэндвич.
Посетительница, одетая во все черное, морщинистая, с собранными в пучок седыми волосами, спросила меня, не француз ли я. Она в совершенстве говорила на нашем языке, и в ее речи парижская насмешливая интонация сочеталась с испанскими перепадами тона. Она скучала по Батиньолю (район Парижа. –
Рядом со мной она вдохнула парижского воздуха – заставила меня рассказывать о знакомых ей местах, чтобы узнать, не изменились ли они. Я стал для нее тем, чем когда-то были средневековые паломники – разносчики новостей, которые связывали разные миры.
Потом моя кантабрийская парижанка схватила свою сумку, разбухшую от буханок хлеба и бутылок красного вина, и скрылась в темноте, крепко сжимая в сердце те несколько драгоценных ностальгических образов, которые смогла добыть у меня.
По мере того как я приближался к Астурии, берег моря становился все круче. Иногда, во время гроз, он был похож на Шотландию – черные скалы и сочный зеленый цвет лугов, над которыми поднимались снопы пенистых брызг. Как будто море чувствовало, что я скоро расстанусь с ним, и показывало мне все свои прелести, чтобы я сохранил о нем хорошую память. Я, не обращавший на него никакого внимания, пока оно было неподвижным и однообразным, начал взволнованно любоваться им и ценить его присутствие настолько, что на ночь разбивал лагерь вблизи от него. Несколько самых прекрасных ночей моей жизни я провел на неровных выступах скал, которые внизу были окружены плещущими волнами, а вверху увенчаны грозой. Я смог увидеть закаты, окруженные золотистой дымкой, и тихие рассветы, лиловые, как губы новорожденного. В мой сон, по-прежнему тонкий, проникали далекий лай собак на фермах и очень близкий гул прибоя – заговорщика, который уже тысячи лет неутомимо строит козни против суши.
На этих последних приморских этапах дикий облик побережья так очаровывал меня, что я торопился оказаться возле моря. Проходя через города, я не обращал внимания на их предполагаемые красоты. Я уже достаточно насмотрелся на курортную архитектуру и на типичные рестораны, на заводы, где производят рыбные консервы, и на живописные заводики по производству сидра. Я ставил штемпель на креденсиаль, проглатывал меню дня стоимостью в десять евро, а иногда антикризисное меню за восемь или даже семь евро, и снова шел вдоль указателей-раковин, чтобы вернуться на берег моря. У меня всегда были довольно странные отношения с морем. В Сенегале меня выводило из себя то, что я каждое утро обнаруживал море у себя под окнами – ровную, однотонно-синюю поверхность, которую царапали пиро́ги. Но когда я думаю о нем сейчас, я мысленно вижу, каким оно было в сезон дождей. Я представляю себе остров Горе, который хлещут, словно плети, пришедшие с океана ливни; море, смятое нервными пальцами ветра и окаймленное тонким кружевом пены. И я чувствую ностальгию, которую ничто не может утешить.
В Кантабрии была та же самая смена чувств: я сначала отвергал море, а потом полюбил его. Меня раздражала необходимость терпеть невыносимое соседство этого моря, лишенного воображения и, осмелюсь сказать, не умеющего беседовать с человеком. А потом, перед самой разлукой с морем, я привязался к нему так, что чувствовал боль от мысли, что должен с ним расстаться. Последние ночи в его обществе были для меня болезненным удовольствием. Если я могу позволить себе здесь доверительное признание, я сказал бы, что эта странность – парадокс всей моей жизни. Я, конечно, не единственный человек, который начинает наслаждаться предметами и существами в тот момент, когда они покидают нас. Но я больше, чем другие, развил в себе этот порок или эту любовь к лакомствам: часто я специально удалялся от того, что мне всего дороже, чтобы узнать ему цену. Это опасная игра; в ней можно много выиграть, но еще больше проиграть.
Перед тем как покинуть Кантабрию, я должен был столкнуться с последней опасностью. Во время одного этапа, проходящего по зеленой местности, Путь пересекают подстриженные и хорошо ухоженные газоны. Сначала паломник принимает эти поляны за неожиданный подарок природы. Однако вскоре становится ясно, что это не настоящая природа, а площадка для гольфа. По ней ходят игроки, которые тянут за собой тележки с клюшками. В уме пешего странника рождается подозрение, а затем его последние сомнения устраняет плакат, на котором написано: «Берегитесь мячей!» Тогда странник понимает, что идет по дорожке для гольфа без всякой защиты. Приняв во внимание степень благосклонности местного населения к паломникам, он говорит себе, что некоторые игроки могут почувствовать искушение уравнять свои шансы, сбив точным ударом с ног одного из этих чужаков. Я успокоился, только когда покинул эту площадку, на что у меня ушло целых четверть часа, хотя я бежал со всех ног.
Наконец настал час расставания с морем – тот момент, когда Путь окончательно покидает побережье и уходит в глубь страны. Эта драма происходит недалеко от деревни Ла-Исла, о которой у меня не осталось никаких особых воспоминаний. Удаление от моря происходит постепенно. Вы еще долго продолжаете видеть края утесов, куски маленьких бухт, горизонт. Потом наступает конец: вас окружают поля. Вы находитесь в Астурии.
Кантабрия: школа умеренности
Дойдя до этой точки Пути, я стал полностью сформировавшимся паломником, что проявляется в нескольких внешних признаках, но прежде всего это новое состояние духа. Я уже упоминал о том, что пеший странник грязен. Грязи можно избежать, так что это утверждение – не абсолютная истина. Некоторые бывалые паломники очень аккуратно посещают душевые, которые предоставляют в их распоряжение в гостиницах. Поскольку они, как правило, носят с собой мало одежды, ее постоянно приходится стирать, и они делают это, как только оказываются на очередной остановке. Но по тому, какие предметы одежды сохнут вблизи убежищ для паломников, можно понять, что у каждого странника собственное представление о гигиене и что ни одно из них не является полным. За своей футболкой практически все ухаживают ежедневно. Именно футболки чаще всего развеваются как флаги у входов в укрепленные лагеря, занятые паломниками. На втором месте носки. Остальная одежда реже появляется на веревках для белья, из чего легко сделать вывод, что ее стирают не каждый день.
Одинокий паломник, разумеется, имеет меньше всего побудительных причин, чтобы тратить силы на свой туалет. Я уже упоминал о том, как быстро я превратился в Божьего бродягу. На кантабрийском отрезке Пути я окончательно разучился следить за своей внешностью. С щетиной на щеках и пятнами на брюках, в рубашке, пропитанной потом, который еще и прожгло солнце, я чувствовал себя уютно в этой грязи и даже радовался ее существованию: она казалась мне чем-то вроде защищающей меня брони. Когда человек брошен в мир, где нет ни крыш, ни кузовов, и физически ощущает вокруг себя бесконечность ровного ландшафта, где ничто не останавливает взгляд, в какую сторону ни смотри, и дорога тянется до горизонта впереди и сзади, он, конечно, чувствует себя спокойней, если его окружает его собственный запах. Ему кажется, что этот запах – единственное богатство, которое у него осталось. Встречаясь, паломники инстинктивно держатся на расстоянии друг от друга. Если они подойдут ближе, затхлый запах чужого тела убедит каждого из них, что он может поступить невежливо: еще два шага, и он окажется на чужой территории.
ebooksa