Компаньоны завтракали обычно вместе, довольствуясь сандвичами и пивом, которые покупали в буфете, открытом всем ветрам, но зато обедали за одним из многочисленных табльдотов[37], которые делили меж собой клиентуру лагеря. Вечером они расставались, уходя каждый в свою сторону,— Томас Стил отправлялся в какой-нибудь бильярдный зал, тогда как Сиприен на часок-другой заходил на ферму.
Молодой инженер часто имел неудовольствие встречаться там со своим соперником, Джеймсом Хилтоном, бледнокожим долговязым парнем с рыжей шевелюрой и лицом, усыпанным пятнами, которые называют веснушками. В том, что этот соперник явно сумел быстро и успешно снискать благорасположение Джона Уоткинса, превзойдя его по части джина и гамбургского табака, никаких сомнений не было. Правда, Алиса, по всей видимости, испытывала полнейшее презрение к деревенским манерам и не слишком возвышенным разговорам юного Хилтона. Тем не менее его присутствие стало для Сиприена невыносимо. Вот почему временами, уже не в состоянии далее терпеть и не находя более сил держать себя в руках, он желал компании доброй ночи и откланивался.
— Frenchman[38] недоволен,— говаривал тогда Джон Уоткинс, подмигивая своему собутыльнику.— Похоже, алмазы не лезут сами под его кирку!
И Джеймс Хилтон разражался самым глупейшим смехом, который только можно себе представить.
В такие вечера Сиприен чаще всего проводил остаток дня у одного славного старика бура, жившего возле самого лагеря и носившего имя Якобус Вандергаарт. Именно от его фамилии происходило название рудника Копье — во времена первых концессий он занимал землю, на которой теперь располагались копи. И если верить его рассказам, этих владений его лишили в пользу Джона Уоткинса, откровенно отказав в правосудии. В настоящее время, совершенно разоренный, он жил в старой глинобитной лачуге, добывая себе пропитание ремеслом гранильщика алмазов, которым занимался когда-то еще в Амстердаме, своем родном городе. И теперь часто случалось так, что старатели, любопытствуя узнать точный вес, который сохранят их камни после гранения, приносили их ему, чтобы расщепить или подвергнуть другим, более тонким операциям. Но такая работа требует верной руки и хорошего зрения, поэтому старый Якобус Вандергаарт, в свое время великолепный мастер, нынче принимал заказы лишь изредка.
Сиприен, заказавший мастеру вделать в кольцо свой первый алмаз, очень скоро проникся к старику добрыми чувствами. Он охотно заходил в скромную мастерскую поболтать или просто составить хозяину компанию, когда тот работал за шлифовальным станком. Своей белой бородой, глубокими залысинами надо лбом, прикрытым ермолкой из черного бархата, длинным носом с насаженной на него парой круглых очков, Якобус Вандергаарт напоминал старого алхимика[39] посреди его странных приборов и склянок с чудодейственной жидкостью.
В деревянной плошке на верстаке у окна лежали доверенные Якобусу Вандергаарту необработанные алмазы порой весьма большой ценности. Прежде чем расщепить камень, кристаллизация которого казалась ему несовершенной, мастер с помощью лупы точно определял направление трещин, разделявших кристалл на отдельные пластинки с параллельными поверхностями; затем, пользуясь острой гранью уже расщепленного алмаза, делал на камне надрез в нужном направлении, вводил в надрез узкую стальную пластинку и наносил резкий удар. Когда алмаз расщеплялся в одной плоскости, операция повторялась на других трещинах.
Если же Якобус Вандергаарт должен был, напротив, огранить камень или, выражаясь точнее, обточить, то он начинал с подбора формы, которую хотелось бы придать алмазу— мелом рисуя на камне предполагаемые грани. Потом он совмещал камень со вторым алмазом и подвергал их продолжительной взаимной притирке, тем самым последовательно формируя одну за другой нужные грани.
Таким способом Якобус Вандергаарт придавал драгоценному камню одну из форм, ныне освященных обычаем, которые делятся на три основные разряда: «бриллиант двойной огранки», «бриллиант простой огранки» и «роза».
Двойной бриллиант включает шестьдесят четыре грани, один срез и казенную часть. Простой бриллиант представляет только половину двойного. У розы различают плоский низ и выпуклый верх в виде граненого купола.
В порядке исключения Якобусу Вандергаарту доводилось шлифовать бриолетку, то есть алмаз без верха и низа и по форме напоминающий крохотную грушу. В Индии у бриолеток проделывают по направлению к заостренному концу отверстие для шнурка. Что касается подвесок, которые старому гранильщику приходилось шлифовать чаще всего, то они представляют собой полу-груши со срезом и казенной частью, ограненные с внешней стороны.
После первой огранки алмаз оставалось отполировать. Эту операцию осуществляли с помощью особого жернова — стального диска около двадцати восьми сантиметров в диаметре, который клали плашмя на стол и, насадив на ось, приводили во вращение от большого колеса с рукояткой, достигая скорости в две или три тысячи оборотов в минуту. К такому диску, смазанному растительным маслом и посыпанному алмазной пылью, Якобус Вандергаарт прижимал одну за другой грани своего камня, пока не доводил их до безупречного блеска. При этом рукоятку крутил либо мальчонка-готтентот[40], которого при необходимости нанимали на день, либо знакомый вроде Сиприена, оказывавший мастеру такую услугу из чистой любезности.
Пока шла работа, они беседовали. Частенько Якобус Вандергаарт, сдвинув очки на лоб, вдруг прерывал свое занятие, чтобы поведать какую-нибудь историю из прошлых времен. О своей Южной Африке, где он жил вот уже сорок лет, он знал поистине все. Его рассказы дышали стариной, в них жили традиции этого края, теперь на глазах исчезающие. Старый ювелир становился особенно неистощим, когда речь заходила о его патриотических пристрастиях и личных недовольствах. Англичане, на его взгляд, были самыми мерзкими грабителями, каких когда-либо носила земля. Однако пусть его мнение, несколько преувеличенное, останется на его совести и, пожалуй, простим ему это.
— Нет ничего удивительного,— любил он повторять,— что Соединенные Штаты Америки объявили себя независимыми, чего не замедлят сделать и Индия с Австралией! Да и какой народ согласился бы терпеть подобную тиранию! Эх, месье Мэрэ, если бы мир знал обо всей той несправедливости, которую англичане, столь гордящиеся своими гениями и морской мощью, рассеяли по земному шару, в человеческом языке не хватило бы крепких слов, чтобы бросить им в лицо!
Сиприен слушал молча, не высказывая ни одобрения, ни возражений.
— Хотите, я расскажу вам, как они поступили со мной, человеком, сидящим перед вами? — со все большей горячностью продолжал Якобус Вандергаарт.— Выслушайте меня и после скажете, возможны ли на сей счет два мнения!
И когда Сиприен Мэрэ заверил старика, что ничто не доставило бы ему большего удовольствия, тот продолжал:
— Я родился в Амстердаме в тысяча восемьсот шестом году, во время путешествия, которое совершали мои родители. Позднее я вернулся туда, чтобы выучиться ремеслу, однако все мое детство прошло в Капе, куда наша семья эмигрировала лет пятьдесят назад. Мы были голландцами, но Великобритания завладела этой колонией,— временно! — как она утверждала. Только Джон Булль[41] никогда не отдаст того, что однажды захватил, и в тысяча восемьсот пятнадцатом году, на Европейском конгрессе нас торжественно объявили подданными Соединенного Королевства. И вот я спрашиваю вас, какое было дело Европе до африканских провинций?
Мы стали подданными Англии, хотя вовсе не желали ими быть, месье Мэрэ! Тогда, полагая, что в Африке достанет места и нам, чтобы обрести родину, которая стала бы действительно нашей — и только нашей! — мы оставили Капскую колонию и углубились в земли все еще дикие, которые окружали колонию с севера. Нас называли «бурами», то есть крестьянами, или еще «фоортреккерс», что значит первопроходцы.
И вот, едва мы подняли эти новые земли, едва успели ценой огромного труда наладить там приличную жизнь, как британское правительство объявило эти территории своими,— под предлогом, что мы — английские подданные!