На берегу горел костер, около которого сидели на вытащенных из машины сиденьях уже знакомые ему двое в фуражках и еще один, которого он раньше не видел, — седобородый древний старик в папахе. Все трое курили короткие трубки и подбрасывали в огонь кривые темные сучья.
Увидев, что Босс открыл глаза, старик коротко сказал что-то непонятное, должно быть, грузинское. Дядьки не спеша поднялись, расстелили на траве кусок войлока и вытащили Босса на сушу. Стало хуже, все тело скрутила жестокая судорога.
За руки и за ноги, как баранью тушу, его перетащили на войлок. Старик, достав из рюкзака кувшин, долго тряс его над подставленной ладонью, потом принялся намазывать дрожащее в ознобе тело чем-то липким и вонючим. Боссу уже было все равно. «Можете меня поджарить на вашем костре и сожрать с костями, — подумал он. — Хуже все равно не будет». Хуже действительно не стало, совсем наоборот. После того как старик завершил свои труды, дядьки закатали Босса в войлок и положили рядом с костром. Через несколько минут он застонал, вместе с жаром от огня пришла испарина, пот полился струями, так что войлочный саван намок и потяжелел. После короткой команды старика дядьки принесли еще один кусок. Босса перепеленали и дали попить. Но теперь это была не чача, а мед с какими-то травами. Оцепенение ушло из тела, навалилась слабость, и Босс заснул.
Проснулся он в полной темноте от того, что кто-то тряс его за плечо. Голова не болела. Вообще ничего не болело: он был абсолютно трезв и смертельно голоден. Босс попытался вспомнить, когда ел в последний раз, но не вспомнил. Неизвестная рука продолжала его тормошить.
Босс отпихнул невидимую в темноте руку:
— Чего надо?
— Иди к матери. Она тебя ждет. Времени нет.
Голос был женский, с сильным грузинским акцентом.
— Вот одежда! — на грудь ему упал мягкий тряпичный сверток. — Быстрее!
Отойдя, женщина приоткрыла занавес на двери. На топчан, где лежал Босс, упал скудный луч света. Издалека донеслось неясное бормотание. На ощупь одевшись, он пошел за женщиной. В комнате, куда они пришли, сидели уже знакомые Боссу двое мужчин, только без фуражек, старик и несколько женщин, укутанных с ног до головы в черное. Сидящие образовали полукруг возле старой железной кровати, на которой, подойдя, Босс разглядел маленькое, сморщенное старушечье тельце.
Разве это мама?! Он вглядывался в неподвижную, как восковую, маску и мучительно пытался отыскать черты сходства с той женщиной, которую он помнил. Когда они виделись последний раз? Тридцать лет назад? Тридцать пять?
И вдруг «маска» дрогнула, открыв темные, неожиданно яркие глаза.
Босс вскрикнул.
Сидящие зашептались и принялись испуганно креститься.
Губы умирающей шевельнулись:
— Алик! — голос был тихим, едва слышным, скорее шелест, чем голос. — Хороший мальчик! Пришел… А я плохая мать. Ты пришел, а я ухожу! Прости меня, сынок.
В комнате повисла тяжелая плотная тишина. Губы умирающей продолжали шевелиться, но уже совершенно беззвучно: даже наклонившись, Босс не сумел расслышать ни слова, ни звука.
Женщины качнулись вправо-влево и протяжно запели. Поначалу негромко, но постепенно их голоса набрали силу и высоту, словно их тянуло что-то — вверх, к невидимому небу. Комната как будто раздвинулась. Старик ушел ненадолго вглубь дома, вернулся с иконой, вложил ее в руки умирающей.
Босс не отрывал взгляда от лица, становившегося с каждым мгновением все бледнее и бледнее, вплоть до абсолютно воскового цвета. Откуда-то появились гигантские, чуть не по метру длиной свечи. По комнате заметались неуклюжие тени, на пение женщин снаружи отозвались воем дворовые собаки.
«Вот теперь ее и вправду нет», — подумал Босс. Тридцать с лишним лет он обманывал себя, уверяя, что он сирота. А вот мать себе не лгала, она ждала своего беспутного мальчугана. Вот только мальчуган этот нынче чудом остался на плаву. Вот уж действительно — чудом. И жив остался, и в тюрьму не загремел — уже подарок судьбы. Он почувствовал себя шелудивым бродячим псом, который наконец добрел до родной калитки. Но вот сил войти уже не осталось. Только свернуться клубком у порога и тихонько скулить.