Опасное задание. Конец атамана,

— Ладно, — обронил за его спиной Саттар и будто кипятком плесканул на широкую с жирными плечами байскую спину.

— Ты как начальству отвечаешь? Ты почему, погань эдакая, зыркалами крутишь? — заметив взгляд Саттара, подскочил к нему Салов, обозленный поступком Митьки, и, подпрыгнув, хотел ткнуть не по росту большим, заросшим волосней кулачищем в лицо. Но не достал, ударил куда-то ниже шеи, ободрав невесть обо что руку. — Гони, да чтоб одна нога тут, другая там, — выкрикнул он и, выставив вперед опущенное кривое плечо, побежал к своему саврасому жеребчику, в отличие от других коней заседланному в высокое с наборной чеканкой монгольское седло.

Токсамбай подал команду. Отряд, вытягиваясь по четыре в ряд, зарысил к выходу из распадка.

А Саттар слез с коня, ощупал ему бабки, подтянул туже подпругу и с непроницаемым лицом, сомкнув губы так, что вместо рта осталась полоска, взобрался опять на седло и двинулся в сторону прилавков.

Вскоре он был уже опять возле могилы Кабира. На камне, который притащил утром к изголовью друга, увидел коршуна. Хищник лениво повернул в сторону голову и, переваливаясь, прошелся по камню, волоча за собой крылья. Большой, сытый, отливающий коричневыми подпалинами, он словно раздумывал, взлетать или не взлетать. Уже был виден его полураскрытый клюв, немигающий, с красной окаемкой настороженный взгляд. Он напомнил Саттару взгляд Токсамбая. По сердцу будто кто ножом полосанул. Выхватив из-за спины карабин, почти не целясь, Саттар ударил во взлетевшего коршуна. Тот камнем упал у могилы.

А от прилавков уже скользили размытые заходящим солнцем еще жидкие пока тени. Они росли с каждой минутой и густели.

Саттар сел на камень и сидел долго, не шевелясь. Память цепко подкидывала то одно, то другое из тех времен, когда жил в одной юрте с Кабиром. И может быть, впервые с какой-то особой ясностью стал понимать Саттар, как несправедливо жестоко обошлась с ним жизнь. А воспоминания вели и вели его по жизни. И были эти воспоминания неожиданными своей остротой. Даже что-то сладко ворохнулось от них в груди. Оказывается, за всю прожитую жизнь одна только эта дружба с Кабиром и была у него. Только одна. Нет, возражал сам себе Саттар. «А Айгуль?». Она подсаживалась рядом, маленькая и теплая, источавшая тревожный девичий запах, и счастливо смеялась, перекидывая за плечи две тонкие косы. Потом убегала. Но смех ее оставался с ним. И блеск глаз тоже.

Темнело. У ног Саттара лежал коршун. Он взял его, приоткрыл ему, нажав на пленку, глаз. «Точь-в-точь как у Токсамбая». Отшвырнув подальше птицу, Саттар вытер о штаны руки и тяжело поднялся. Он поймал себя на том, что думал не только об Айгуль и Кабире, но и о русском парне Алексее Сиверцеве.

Взобравшись на седло, Саттар двинулся дальше. Но, проехав с версту, натянул вдруг поводья, повернул коня и пустил его наметом в темноту, назад к распадку, к стойбищу Токсамбая.

Фарт Митьки Кошеля

Отблески костра через широкую щель в притворе врывались внутрь сарая и раздвигали ему стены. Когда Сиверцев очнулся и открыл глаза, ему показалось, что крыша над ним пляшет.

С трудом пересилив тошноту, стиснув зубы, чтобы не так остро ломило затылок, он добрался до двери и приник к щели. Рук он уже не чувствовал, стиснутые арканом, они затекли, ноги тоже.

У костра в ватном (будто сейчас зима, а не лето) изодранном халате, на котором больше было дыр, чем целых мест, сидел старый худой казах. Его морщинистое, будто перепаханное вдоль и поперек лицо заканчивалось внизу редкой козлиной бородкой. Рядом, подперев ладонями голову, тянул цигарку, не вынимая ее изо рта, толстогубый русский парень. Даже темнота и неровное пламя костра не могли скрыть, что он огненно-рыжий. Чуть подальше в козлы поставлены три винтовки. Но третьего человека нигде не видно.

Костер то вспыхивал, то загасал. Тогда парень неторопливыми движениями ворошил его и снова забирался лицом в ладони. Но вот он полез в карман и достал колоду карт.

— Давай, дед, как говоришь тебя звать? — вскинул он голову и захохотал, будто залаял. — Айгаз, говоришь, белый гусь по-вашему? Не белый ты, а черный, и не гусь, а ишак, вон какой облезлый.

— Сам ишак, почему ругаешься? — обиделся старик.

— Э, едрена матрена, разве так по-настоящему-то ругаются? — скривил парень губы и примирительно, даже заискивающе добавил: — Ну, давай, ага Айгаз, перекинемся разок в очко.

— Нет, — отмахнулся от парня старик.

— Ну всего ж один раз. Может, подфартит тебе, — не отставал парень. Видимо, очень уж хотелось ему сыграть. — Хочешь, я вот эту штуковину на кон поставлю. Гляди! Ты, едрена матрена, эдакого добра сроду не видывал, — и он вытянул из-за пазухи какую-то блеснувшую серебром вещицу.

— У Токсамбая такая есть. Подтабак зовется.