– Чем это ты так угрызаешься? – не выдержал Дюрер, сам мрачнее тучи.
Дисмас не ответил. Он не признался Дюреру в том, что произошло между ним и Магдой.
– Взгляни-ка лучше туда! – Дюрер указал за левое плечо на заснеженные альпийские вершины в безоблачной синеве. – От такого зрелища возликует сердце любого пастуха.
Великолепные виды не произвели на Дисмаса никакого впечатления.
Дюрер оскорбился. С какой стати Дисмас горюет в присутствии того, кто благородно пожертвовал всем?
– Хорош хандрить, – сказал Дюрер. – Пляски со смертью прельщают меня ничуть не больше твоего.
Потом он снова поглядел на Дисмаса – пристально, словно собирался писать портрет. Художники умеют читать в душах. Дюрер сообразил, что дело не в хандре и не в страхе близкой смерти.
– А-а, девчонка…
Дисмас вздохнул. Да, девчонка.
– Знаешь, мне ее тоже не хватает, – сказал Дюрер, бесцеремонно втискиваясь в Дисмасову печаль и располагаясь в ней как дома. – Золото, а не девка. Даром что натерпелась от этого борова-графа, который наверняка сейчас визжит в аду. От всей души надеюсь, что ад выглядит именно таким, как на триптихе Босха! – Помолчав, он добавил: – Я бы с удовольствием написал ее портрет. Такая красавица. Кому-то очень повезет с женой. Может, они с Парацельсом…
– Нарс, помолчи, а?
– Ага! Втюрился! Я так и думал. Ну и дела. У нашего Дисмаса обнаружилось сердце. Ничего не скажешь, самое время влюбиться. Давай-ка развернем оглобли и махнем в Базель. Я вам напишу свадебный портрет. Бесплатно. В дар.
Дисмас молчал.
– А она-то тебя любит?
– Заткнись.
– Любит, наверное. Знаешь, как она на тебя смотрит? У нас, художников, на это глаз.
– Да оставь ты меня в покое! Она смотрела бы так на всякого, кто ей помог… Слушай, Нарс, я не хочу об этом говорить.
– А раз она тебя любит, то почему бы нам не…
– Да не любит она меня! Признательность и любовь – это не одно и то же. Любовь…
– Ну же? Продолжай. Расскажи мне, что такое любовь.