— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Достал из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.
— Верно говоришь, да что делать? Была тут у меня неприятная история, когда бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут сердце забастовало… Правду мать говорит: пора и о покое думать… — Поднялся: — Пойдем-ка, послушаем баяниста.
Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению мелодию.
Кто-то нехотя скомандовал:
— Встать!
Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:
— Слышали, товарищ майор?
— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?
— Очень даже хорошо помню. Здорово играл. Но далеконько ему до Киселева!
— Что правда, то правда.
На скамейке курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях прапорщика Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.
Что сейчас исполнял Киселев — и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося прапорщика…
Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными сияющими глазами. Петру Андреевичу подумалось: союзники, эти брат и сестрица; наверное, и у дочери есть на примете дружок… Что ж, и у детей, ставших взрослыми, со временем должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — матерью, чьей-то женой…
До самой вечерней поверки играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали каждый о своем. Но появился на крыльце горластый дежурный и объявил:
— Киселев, Ухов! Через десять минут в наряд выходить!
Замолчал баян, опустели вскоре скамейки курилки.
Благовидов совершенно официально пригласил майора Зимина заглянуть на вещевой склад. Лирически настроенный Петр Андреевич никак не предполагал, что хозяйственный Никитич именно сейчас возобновит скучный разговор, начатый еще в начале мая и тогда же прерванный до лучших времен. Благовидов широким жестом обвел забитые разным добром полки стеллажей, на короткий миг задержал указующую руку на пустой стене, возле которой были уложены довольно высокой горкой мешки с мягкой рухлядью.
— Дальше тянуть нельзя, товарищ майор, — мрачно сказал Никитич. — К ответу притянут не только меня, но и вас. Вещи мнутся, слеживаются, портятся.
В переводе на обычный язык указующий жест прапорщика имел такой смысл: стеллажей на складе мало, и все они забиты; дополнительные полки можно соорудить возле этой пустой стенки; прошу на несколько дней выделить солдата, который может держать в руках топор и рубанок.
— Ведь ты же не на луне живешь, Никитич: люди сейчас новую КСП строят.
ebooksa