Борисов и не собирался дремать — добросовестно обрабатывал ставшую малиновой лейтенантскую спину. А тому все было мало, он то и дело справлялся у Борисова: не вздремнул ли? Тогда веник в проворных руках Борисова начинал мелькать, сливаясь в сквозное зеленое полотно. Наконец Бабкин объявил:
— Баста, ребята! — пружинисто соскочил на пол. — Хороший парок соорудили банщики! Жуков, Киселев, спасибо! Отличные веники сгоношили!
Борисов благодарно похлопал Киселева по плечу:
— А ты, оказывается, ничего парень!..
Жуков с Киселевым парились куда слабее этих местных знаменитостей — им на первый случай хватило того жару, что остался после Бабкина и Борисова. Потом уже, войдя в раж, несколько раз плеснули в каменку. После очередной добавки Киселеву зажгло руки, и ему от этого вдруг стало смешно: вот бы рассказать мамаше, как он парится на заставе, — впору хоть рукавицы и шапку надевай, — она бы целую неделю охала, закатывала глаза в ужасе.
— Женечка, да разве можно это при твоем слабом сердце? Не-ет, ты окончательно решил загнать меня в могилу раньше времени!..
Или что-нибудь в этом духе сказала бы. В каждом письме она заклинает, чтобы сынок берег это свое сердце. О чем бы ни писала, а на сердце обязательно сворачивала. И с чего взяла, что оно слабенькое у него? Нормальное сердце. По крайней мере, на кроссах Киселев ни разу не отставал от ребят…
Мало-помалу баня заполнялась голым и горластым молодым народом. Ребята вооружались вениками, благодарили Жукова, а тот кивал на Киселева:
— Вместе с Женькой старались, так что славу будем делить пополам.
— И Женьке спасибо!
По-свойски Женькой его называли впервые. И это означало, что его приняли в солдатское товарищество. Из бани он возвращался веселым и бодрым. Много ли человеку надо? Услышал доброе слово, и вот теперь легко несут ноги и на душе празднично…
Ему казалось до этого, что Борисов долго не забудет его глупой и злой выходки в столовой — сразу вспомнилось его каменное лицо, когда Киселев перед строем просил извинения. Теперь Борисов сказал вроде бы не такие уж значительные слова «а ты, оказывается, ничего парень». Для Киселева же они значили очень многое: он перестал быть чужим среди своих, кончилось его одиночество среди сверстников…
И вот Киселев снова в канцелярии заставы. К прежним собеседникам — майору Зимину и лейтенанту Бабкину — прибавился комсорг заставы и друг его — Петя Жуков. Киселев пришел в канцелярию уже не с тем строптивым настроением, заранее готовый возражать, противодействовать, потому что очень не хотелось тогда, чтобы кто-то притеснял его свободу и показывал власть. Теперь ему даже и в голову не пришло, что кто-то собирается притеснять эту самую свободу или доказывать: раз уж он солдат, так должен подчиняться всем, у кого на погонах больше одной лычки. Теперь он подумал: вызывают — значит, нужен для дела. Он сел на стул не на краешек, как тогда, а так же свободно и естественно, как сидел Петя Жуков.
— Есть необходимость, Евгений, продолжить прерванный разговор, — сказал майор Зимин. — Мы начали его с недельку назад. Помните?
— Как не помнить!
— Все мы втроем рады — и я, и лейтенант Бабкин, и комсорг наш Петро Жуков, — что вы теперь на заставе свой человек. Вот Жуков только что сказал нам: солдаты стали уважать вас, даже Борисов про обиду забыл… И вам стало легче, так?
— Так точно, товарищ майор! Уж такое свойство молодежи: трудно в одиночку.
— Ишь ты, монополист какой! Свойство это не только у молодежи, а у всех нормальных людей… Что теперь скажете о народе на заставе?
— Нормальный народ!
Зимин с улыбкой пояснил Бабкину:
ebooksa