Ждать под дверью пришлось минут пятнадцать, пока квартирант не оприходует кошелку. Ганин согласился на урезанную арендной платы, но оборзевший «студент» просек безвыходность положения любителя интеллектуалов и давал уже только сорок процентов, и то не сразу:
— Часть сейчас, остальное — через три дня. Чем богаты, а больше нету.
— Как это нету? Полчаса назад сам предлагал.
— Вот и надо было тогда соглашаться. Не щелкай ельничком! Я за это время еще за бутылочкой шампусика успел сбегать, да и хорошую девушку пообещал на такси домой отправить…
— Что, на метро она не доедет?
— Не надо учить меня, как обходиться с женщинами. Я джентльмен. А не нравится…
Итак, пришлось согласиться и на эту вопиющую несправедливость, и на этот форменный грабеж. От нервотрепки разгорелся аппетит и резко захотелось кушать. И тут, как назло, так вкусно, так призывно запах шашлык кооператора, так ароматно… Но нет, нет на это баловство денег:
(— да и неизвестно, не из кошатины ли варганят!)
Так что пока придется довольствоваться более скромными кушаньями, дабы побольше сберечь на поездку. Ганин зашел в магазин, где, после долгих размышлений, купил сдобную булку и пакет молока:
(— словно бедный студент… но пища здоровая и питательная)
Через квартал он надорвал пакет и отпил глоток. Что за пакость! Молоко оказалось основательно прокисшим, но ни сил, ни желания возвращаться и скандалить не было. Швырнув пакет в урну, раздосадованный Ганин откусил кусочек булки… Потом еще один. Потом еще. А где же изюм, черт возьми, где же обещанный изюм? Жулики проклятые, сэкономили! Силой воли решив, что уже сыт по горло этим вонючим дерьмом, Ганин додавился фальшивой булкой и не просто так, от голодухи, а с идеологической подоплекой:
(— ничего, я сильный, я все выдержу, эти подлые удары судьбы только закалят меня перед будущими сражениями!)
Неизвестно, в каких сражениях и в качестве кого Ганин собирался участвовать, но пока, расстроенный и униженный и обиженный и просто очень несчастный, уныло волочил ноги по Остоженке. Он никак не мог понять, что же ему напоминает эта ситуация, и вдруг наступило озарение:
В Пеньках, еще в возрасте шести или семи лет, он нередко играл в игру под кодовым названием Годы лишений. Не то чтобы любил играть, а сеструха заставляла, и попробуй не согласиться — ужасная вампирическая ночь маячила в самой ближайшей перспективе. Вычитала ли Кларка где про такую игру или самостоятельно больной башкой додумалась, но от несчастного Ганина требовалось неукоснительно выполнять следующее:
С маленьким и грязным холщовым мешочком (котомкой, нищенской сумой), в котором лежит несколько засохших кусков хлеба, в рваных ботинках (лаптях) и штопанной-перештопанной майке неопределенного цвета, малолетний Ганин изображает нищего — несчастного бездомного бродягу. Он хромает, в его руках кривой деревянный посошок, в всклокоченных волосах застрял репейник. Вот приходит он в Пеньки и стучится в богатый дом, просит хлебушка. Сестра — богачка и барыня, прогоняет его, поливает из окна ледяной водой, обзывает. Грозит собаками разорвать, а он все не уходит, все клянчит хоть крошечку покушать. Тут благородная барыня меняет гнев на милость, соглашается дать горбушку и стакан молока налить, если бродяжка споет ей слезливую песенку. И вот уже Ганюша пискляво тянет:
Я бедный, несчастный, слепой и убогий
Не знамо куда плетусь пыльной дороги
Голодный, бездомный и нет ни гроша
От долгих скитаний устала душа
Но пока искреннего чувства в исполнении маловато, а потому надо петь заново. А потом еще раз… Пока голос не охрипнет и на глаза не навернутся самые настоящие слезы.