Другой

Да, это он может. Такова уж его натура. Воплощение вины, вот что такое Нильс. Практически все, что давали ему, оказывалось во владении у Холланда. Дают каждому по оловянному солдатику, Холланд получает пару; каждому по машинке — у Холланда автопарк. И уж вообще чудеса, когда дело доходит до денег. Нильс, рожденный в рубашке, ему поистине везло на деньги, нашел доллар между страниц дедушкиной Библии, банкнот времен Гражданской войны. Кто ищет, тот всегда найдет, сказал Вининг; но стоило отвернуться, и деньги перешли к Холланду, а он спрятал их в тайник, в свиток картин на доске Чаутаука. Там Александра и нашла их.

А натура Холланда? Был, например, день, когда его выгнали из школы.

— Я сожалею, — говорила мисс Уикс, директриса, несгибаемо сидя в приемной, — мы все сожалеем, в самом деле, Нильс очень милый ребенок, однако Холланд... — Она покраснела.

— Но что он натворил?

— Холланд оказывает дурное влияние.

— Каким образом? Что вы, собственно, понимаете под словами «дурное влияние»?

Ее короткий, сквозь зубы, рассказ не просто обеспокоил родителей, они были в шоке.

— Не может быть! — ответили они директрисе. Но факты подтвердились.

— Может быть, психолог... — предложила мисс Уикс.

И явился доктор Даниэльс: «Высокодуховный ребенок. Неистовый, но не дефективный, ничего, кроме избытка духовности. С подростками это сплошь и рядом. Займите его. Побольше упражнений...»

Но ничего не помогало: бурный, раздражительный, легко отдающийся во власть слепой ярости и плачущий от гнева — вот каков был Холланд. Опрометчивый, угрюмый, гордый от рождения. «Холланд, — приходилось повторять при виде его хмурого, перекошенного лица, — на сахар поймаешь больше мух, чем на уксус. Холланд, улыбнись — ты же не хочешь, чтобы у тебя на всю жизнь осталось такое кислое выражение». И порой возникала улыбка — сперва неохотная, потом ослепительная; в конце концов чрезмерно выразительная. Милый Холланд, как же мне теперь не плакать... Она покачала головой и провела ладонью по лицу, стирая, как паутину, болезненные воспоминания, затем, открыв глаза, она долго стояла с зонтиком наперевес, тело ее странно напряглось, будто в ожидании какого-то знака, ветерок подергивал тонкую ткань зонтика, заставляя его колыхаться.

* * *

А в амбаре, пробравшись через открытую дверь в прохладную тень сеновала, отложив очки в сторону, Рассел Перри поморгал, ничего не видя после яркого солнечного света снаружи, и сделал четыре длинных шага к краю пропасти. Раскинув широко руки, он прыгнул. «Я Король на Горе!» Вниз, и вниз, и вниз. Почти парение, но вместе с тем и падение, запах свежескошенного сена в ноздрях, и занимается дух, и падение в холодную тьму небытия все стремительнее, так что мысли не поспевают за телом, туда, где сперва только неясный блеск, потом все четче проявляются поджидающие его, безжалостно нацеленные на него, готовые поймать его блестящие серебряные зубья, острые, острые, и холодный огонь... «Ий-яааа!»

Когда сталь пронзила его грудь, разодрав плоть и кости, крик его услышала мышка, удравшая в испуге, и горячая кровь, красная, пенящаяся, будто подернутый рябью ужасный ручей, хлынула в желтоватое сено, и миг спустя Винни и мистер Анжелини прибежали от насоса, а на пристани, под трепещущим зонтиком, стояла Ада, тело напряглось, голова чуть склонилась, она слышала крик, принесенный ветром вместе с ленивым завыванием гармоники, и пальцы ее дрожащей руки сжимали неистово, до боли, острые рожки золотого полумесяца, приколотого на груди.

5

Рассел Перри в гостиной, в гробу, открыт для обозрения. Перри всегда хоронят из этой гостиной. В гостиной их крестили, обручали, венчали; мертвые лежали они в гостиной. Всегда одинаково: шторы опущены, гроб на козлах, задрапированных черной тканью, обвязанной шнурами с кисточками; вздыхающие, шепчущие, бесплотные тени, погруженные в молчаливую скорбь, сожаление или — и так бывает — в тайную радость, прикладывающие теплые губы к холодной мертвой плоти в последнем прощании. Таков путь Перри.

Стебли гладиолусов, пара шеффилдских канделябров по обе стороны гроба, их тонкие коптящие свечи придают комнате какой-то неестественный вид при пробивающемся утреннем свете. Мистер Тассиль монотонно читает псалмы, слева от гроба сидят в складных креслах, специально принесенных из подвала, члены семьи, справа посторонние: доктор Брайнард и его жена, Саймон и Лауренсия Пеннифезеры, друзья, живущие в другом конце Вэлли-Хилл Роуд.

Священник говорил о том, как часто в последнее время им приходится собираться в этой гостиной по столь печальному поводу, а Нильс смотрел на Холланда, такого нарядного в синем пиджачке и белом воротничке, повязанном отцовским галстуком, волосы гладко причесаны, туфли начищены, он стоял прямо за левым плечом Ады и смотрел прямо перед собой.

За ним сидела Винни Козловская, за ней Лино Анжелини, все еще крепкий мужчина, но с кривыми ногами и сгорбленный, кожа лица старая, продубленная, похожая на колонну шея вся в складках, руки мускулистые, стальные усы под длинным в прожилках носом скрывают очертания губ. Он первый нашел Рассела, вместе с Винни — она чистила редиску у насоса, он умывался, спешил скорее в дом, проголодался, и вдруг услышал крик. Они нашли Рассела в сене, он еще шевелился, корчась от боли, и они пытались вытащить вилы из его груди, зубья прошли сквозь тело и вышли наружу со спины, и, когда Лино сумел выдернуть их, кровь так и хлынула пульсирующим алым потоком, подгоняемая ударами сердца мальчика. Ужасное несчастье. И какая странная случайность: мистер Анжелини всегда был очень аккуратен со своим инструментом. Он был уверен, совершенно уверен, что повесил вилы на их законное место в инструментальной кладовой после того, как распряг лошадей.

Чуть вытянув шею, Нильс мог видеть сестру Торри и ее мужа Райдера Гэннона, подошедших к дяде Джорджу и тете Валерии. Бедная тетушка Ви, что за превращение, из кудахчущей несушки она обратилась в нахохлившуюся воробьиху. Ей можно посочувствовать, все, что ей остается, — плакать и обвинять себя в том, что разрешила Расселу играть в столь опасном месте, куда детей и близко нельзя подпускать. Дядя Джордж отдал строжайший приказ: никто больше не должен прыгать с сеновала. И еще он дал мистеру Анжелини замок, чтобы тот навесил его на Дверь Рабов. Слишком поздно, увы.

Нильс посмотрел на бабушку. Она была в черном платье, золотой полумесяц на груди, руки спокойно сложены на коленях, голова чуть заметно непроизвольно покачивается, глаза смотрят не на священника, даже не на открытый гроб, а на картину напротив. Будто пытается решить загадку трех изображенных на картине лиц. Это ее дочь Александра, которая кажется еще выше в длинном черном платье, — стройная элегантная фигура контрастно выделяется на фоне серой в полоску обивки кресла; в руке она небрежно держит ветку сирени. Взбитые кудри — как клубы дыма над красиво очерченной головой, длинная изогнутая шея, пленительная улыбка, глаза темные, завораживающие. Холланд по одну сторону от нее, в руке лодочка, Нильс по другую, со своим ящером на цепочке, изображения братьев сверхъестественно одинаковы, все трое смотрят из золоченой рамы, будто владеют нераскрытым, но забавным секретом. «Мадонна с младенцами» — называют в семье картину. Ей больно видеть ее.