Сторона техническая, связанная с исполнением замысла, не представляла трудности. Поскольку Прадера, если зацепить его как политика, обойдет молчанием даже явное оскорбление или, того хуже, не погнушается затащить обидчика в суд, он решил инсценировать светскую ссору.
Оказия подвернулась быстро благодаря обширным связям Помяна с литературным бомондом. Зная, что премьер весьма охотно бывает по пятницам на приемах, устраиваемых радушным домом Рудзких, он тоже добился приглашения на двадцатое сентября. Во время салонной беседы на философские темы противники обменялись весьма острыми репликами, зазвучали слова недвусмысленные и обидные — Помян старался вести себя как можно оскорбительнее. Поединок делался неотвратимым…
Через несколько часов обговорили условия: тяжелые, исключающие для дуэлянтов возможность выйти из дела целыми и невредимыми. Встреча была назначена на полдень двадцать второго сентября, и… в тот день, за полчаса до дуэли, Прадера погиб, смертельно пораженный неизвестным злодеем. Рок опередил и избавил Помяна от хлопот…
Так, во всяком случае, казалось, ибо он не верил в случайность. Видимо, существовала некая таинственная сила, укрытая в организме мира, — разум, бдящий над тем, чтобы определенные границы не переступались: как только одержимый фанатичной мыслью человек подавался слишком далеко в ту или другую сторону, грозя нарушением баланса, сила эта являла себя посредником справедливым, хоть и немилостивым. Именно ее вмешательство спасло Помяну жизнь. Удивляло только, что никто об этом пока не догадался. А ведь даже беглый взгляд на подробности трагической гибели Прадеры наводил на подобные размышления. Уже несколько месяцев с напряженным вниманием следил Помян за ходом дела, часами вчитываясь в отчеты газетных репортеров. Ему сразу бросилась в глаза характернейшая деталь трагедии: явная иррациональность преступления. Убийство произошло при следующих обстоятельствах.
22 сентября, около 11 часов 30 минут на квартиру премьер-министра Казимежа Прадеры явились два его близких друга, господин З. и доктор К., по неотложному делу, требуя немедленно доложить о себе хозяину. Слуга, ушедший с докладом, вернулся через минуту бледный как полотно и не мог слова вымолвить от ужаса, жестами приглашая визитеров следовать за собой. Сильно встревоженные, они направились в глубину дома. Миновав два зала, свернули в боковой коридор, ведущий в застекленную с трех сторон угловую галерею. Тут слуга остановился и пропустил гостей вперед, сам же стал пятиться, словно боясь ступить хоть шаг дальше. Господа З. и К., предчувствуя несчастье, быстро пересекли галерею и очутились в белой мраморной лоджии, выходящей в парк.
На забрызганном кровью полу они увидали Прадеру: локтем одной руки он упирался в плитку пола, а пальцами другой — судорожно уцепился за железную балясину балюстрады. В глазах его, уже затянутых смертной пеленой, застыл ужас, смешанный с изумлением, из груди, пробитой ножом в области сердца, сочилась темно-багровая струйка…
Посетители, словно пораженные громом, с минуту неподвижно стояли в дверях. Первым очнулся д-р К. и бросился к несчастному, но тут же убедился, что помощь бесполезна: убийственное острие рассекло артерию…
Труп немедленно перенесли внутрь дома, одновременно сообщив о случившемся в службу безопасности. Через полчаса столица, а через два часа вся страна узнали печальную новость…
Возбужденное тотчас следствие не давало никаких положительных результатов, наоборот: розыскные старания полиции только запутывали дело. Не удалось даже установить мотив преступления. Впрочем, большинство газет зачисляло его в категорию политических покушений, но эти ничем не подтвержденные декларации звучали неубедительно.
Показания свидетелей, супруги погибшего Амелии Прадеры и челяди, не способствовали выявлению правды, скорее, вносили в дело элемент таинственности. Особенно одна деталь, сообщенная камердинером покойного, придавала темному происшествию гротескный, но не лишенный загадочности оттенок.
Камердинер, беседовавший с Прадерой в 11 часов 15 минут, помогая ему переодеваться, показал следующее.
22 сентября ясновельможный пан вернулся домой около одиннадцати утра с важной дипломатической конференции. Он был чем-то сильно расстроен и жаловался на головную боль. Быстро позавтракав в обществе жены, он внезапно покинул столовую, объявив, что до обеда ему предстоит управиться с очень срочным делом, и немедленно проследовал в спальню, чтобы переодеться. Свидетель отлично помнит, что на нем в тот день был белый пикейный жилет — подарок супруги на именины. Во время переодевания свидетель заметил, что белье господина, а также вышеупомянутый жилет сильно пропотели, чего раньше никогда не случалось.
— Ясновельможный пан, должно быть, слишком быстро взбирался по лестнице, — робко высказал слуга осторожное предположение.
— Должно быть, — согласился хозяин, — вынеси все это вон и проветри.
Швенцкий тотчас же выполнил приказание: выйдя в лоджию, повесил жилет на перила, после чего, уже не заходя в спальню Прадеры, вернулся коридором во внутренние покои. Видимо, нервное и мрачноватое расположение духа хозяина подействовало на него столь угнетающе, что только через десять минут он осознал свой промах: жилет следовало вывесить не в лоджии, а где-нибудь в ином месте. Чтобы исправить свою оплошность, слуга, перед тем как доложить о визитерах, завернул в лоджию, где и застал хозяина в предсмертных конвульсиях. Ужас случившегося заставил его начисто позабыть, зачем он вернулся в лоджию, и лишь немного спустя, когда на место происшествия прибыла полиция, он заметил, что жилет бесследно исчез. Поиски жилета в парке, куда его могло унести порывом ветра, результата не дали…
На этом заканчивались показания камердинера Швенцкого. Старый слуга, с пеленок пестовавший покойного сановника, придавал своему сообщению исключительное значение, тем самым вызывая ироническую усмешку на устах проводившего допрос следователя: почтенный, но слегка ополоумевший старичок пропажей хозяйского жилета, казалось, был потрясен не меньше, чем внезапной гибелью самого хозяина.
«Так вот и бывает в жизни, — философски заключал репортер „Штандара“, комментируя показания слуги, — трагическое и смешное сплетаются воедино, образуя диковинную карикатуру».
Тем не менее среди лавины газетных отчетов, посвященных делу Прадеры, именно показания старого камердинера обратили на себя особое внимание Помяна. Он, пожалуй, был единственным, кто не увидел в них ничего смешного, напротив, упоминание о белом пикейном жилете не на шутку его встревожило. Странным стечением обстоятельств деталь эта, подобно назойливому мотиву, дважды пыталась вклиниться в его сознание: в первый раз в доме Рудзких накануне трагического дня, второй — за полчаса до несостоявшейся дуэли. С тоскливым упорством появлялось на экране памяти видение двух скрепленных ассоциативной памятью жилетов: один — в виде обрамления для непорочно белой рубашки премьер-министра на последнем его файф-о-клоке, другой, точно такой же снежно-белый и шелковый, — на груди незнакомца, ни с того ни с сего раскланявшегося с ним на улице в ту самую минуту, когда он шел стреляться с Прадерой… Почему он улыбнулся ему столь поощрительно?… Этот тип, показавшийся ему смешным, этот странный тип…
После месяца вчитывания в подробности розыска Помян почувствовал, что дело Прадеры действует на него как гашиш: чем дальше он забредал в его лабиринты, тем сильнее манила его загадочность темного случая. С пагубным ражем углублялся он в подземные коридоры преступления, с какой-то странной готовностью заворачивал в самые темные его закоулки, не думая о возможных последствиях. Незаметно в душе его сорняком разрасталось отравное любопытство, пускала жилистые цепкие корни маниакальная одержимость этим убийством: он начал вживаться в психическое состояние преступника.
Отныне все его поведение должно диктоваться страхом перед разоблачением: постоянная бдительность, осторожность на каждом шагу — малейший неосмотрительный жест или непродуманное слово чреваты гибелью. Теперь придется взвешивать и отмерять каждое свое высказывание. Стены тоже имеют уши — вот его девиз на новом отрезке жизни. Вечерние тени вон на той стене определенно затаили опасность — есть что-то человеческое в их контурах, может, поблизости соглядатаи?… Незнакомый человек, в обеденную пору равнодушно рассматривающий афишу на противоположном углу улицы, выглядит подозрительно… Лучше убраться с его глаз!… Прочь отсюда, живее!… Что за мука!…
ebooksa