— А вы какие времена уже помните довольно хорошо?
— Да, пожалуй, Николая времена.
— Ух ты! Столыпинское переселение тоже помните?!
— И его помню, и освобождение помню, только оно тут, в Сибири, не было таким уж особенно важным для сибиряков.
В этом месте оба студента ощутили некоторую неуютность и почувствовали острую необходимость сделать мир опять понятным и простым.
— Вам рассказывали… Да?
— Сказано же, сам все эти времена помню. И как этих… октябристов, что ли? Нет! Нет! Декабристов — вот кого… как их сюда ссылали, тоже помню. Я, помнится, к одному подошел, спрашиваю его, как человека — мол, не надо ли чего, твое благородие? Я молодой был, наивный. А он как заорет: мол, па-ачиму обращаешься не по форме?! Я, мол, высокоблагородие и никакое не твое, а, мол, ваше. Ну, я и отошел, пусть его там сам разбирается, какое он там благородие…
Некоторое время ребята переваривали услышанное. Проще всего было бы счесть, что у деда с головой не в порядке, и все дела. Но в чисто выметенном, прекрасно устроенном доме деда, глядя на умное и не такое уж дряхлое лицо с подвязанными за уши очками, не так просто было и самим себе, не сговариваясь, произнести такой диагноз. А дед, похоже, развле кался:
— Ясное дело, Николая Палкина хорошо помню и как рекрутов тогда брали, тоже помню. Сам-то я не подлежал как мельник, — внушительно добавил дед.
— Гм…— только и смог произнести парень.
— Э-ээ-эээ, — так же глубокомысленно проблеяла и девица.
— Не верите, и не надо, ребята, — так же спокойно, деловито сказал дед, — только вот резинкой у меня под носом махать не надо… Все равно ведь я голосовать не пойду— ни за Иванова, ни за Мустафина. И комиссию вызывать — это вы оставьте даже и думать! — повернулся дед к девушке. — Не советую!
Допустим, про раздачу презервативов дед мог что-то и слыхать, хотя в этой деревне их пока еще не раздавали. Но откуда про судорожные мысли девицы про комиссию из компетентных людей?
— Нет, но это же здорово! — воскликнул было юноша, жизнерадостным тоном прикрывая совсем другие мысли. — Вам же, получается, лет двести! Вот, говорят, где-то в Китае…
— Ты и сам не помнишь точно, что читал про Китай! Про двух старух, которым за двести лет обоим. А меня считаешь полудурком, которого надо успокоить. Не бойся, не укушу. И понормальнее тебя я буду. По крайности, не хожу людей обманывать (старик употребил несравненно более грубое выражение), за вранье свое денег не беру! Если сейчас тебе и наврал, то хоть денег не взял! — сердился дед.
— А вы наврали! — всплеснула девушка руками, и такая радость, такое удовольствие зажглись на ее физиономии, что дед сам жизнерадостно засмеялся.
— Ясное дело, наврал… Не может же быть, что вам в ваших институтах неправду говорили… Только так: парня твоего зовут Саша… Верно? А твоего дедушку, — повернулся дед к парню, — звали Альбертом и лежит он под Брянском… Все верно, не так ли?
В общем, ребята, я все, конечно, наврал, да мы, мельники, много что можем. И вранья вы мне не гоните, идет? Ни про выборы, ни про что… И так: очень вам советую в Луговое не ходить. Можете советом пренебречь, но я вам его по-людски даю, и если умные — то пользуйтесь.
Ребята сами не помнили, как они вывалились из казалось бы такого уютного, мирного домика. Еле выдавили: «До свидания…» и не были очень уж работоспособны до самого вечера, весь этот день. Как-то все это очень странно…
Что же до Лугового, то в этом селе одновременно, в один день, появились и ребята из нашей команды, раздававшей презервативы от имени Мустафина, и другая команда, которая действительно работала на Мустафина и раздавала мясорубки и коробки с «гуманитарной помощью» из США (три литра масла, мешочки чечевицы, гороха и риса) местным активистам, чтобы организовывали народ.