Обладатель великой нелепости

Лозинский неопределенно хмыкнул, его взгляд непрерывно блуждал по телу Германа.

– Прежде, чем вы меня убьете… я могу спросить вас кое о чем? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Во-первых, что с вами произошло и каким образом вы до сих пор остаетесь живы? Во-вторых…

«Неужели ему действительно наплевать прикончу я его или нет?» – вяло удивилось первое «Я».

«Не верь ему, он просто морочит тебе голову!»

– Во-вторых, каким именно способом вы собираетесь меня убить? Оторвете конечности? Размозжите череп? Или как-то иначе? Я не сомневаюсь, что это вам под силу. Я, наверное, и заметить не успею, когда это случится, – Лозинский криво усмехнулся.

– Это совсем не смешно, Лозинский! – резко ответил Герман.

– Что?! – лицо врача вытянулось, но на нем по-прежнему не было и следов страха. – Проклятье… Выходит, вы меня знаете и оказались здесь не случайно? – Он опустил глаза и потер переносицу большим и указательным пальцами. – А я уже подумал… Ну да – добрый доктор… Значит, вам нужен именно я? – док посмотрел на Германа.

– Вы удивительно проницательны.

– Постойте-ка, не собираетесь же вы сказать, что однажды я допустил какую-то ошибку, как врач… Что? С вами? Господи, но это же невозможно! Посмотрите на себя!

Он запнулся, глядя на гостя, будто увидел его только теперь.

– Слушайте, – хирург вновь целиком взял себя в руки. – Раз уж вы меня в чем-то обвиняете… тогда объясните. А потом делайте, что хотите. Я… – голос Лозинского стал увереннее. – Я много раз видел смерть – нет, не на операционном столе, я имею в виду – свою смерть. На войне. И ни разу не бегал от нее, притом, что был куда моложе, и не собираюсь делать этого теперь. Тем более, убежать от вас…

Он пододвинул стул и указал Герману:

– Давайте сядем и поговорим. Конечно, я слишком долго занимался врачебной практикой, чтобы заявлять, будто моя совесть кристально чиста. Однако… в вашем случае я даже не представляю, какой должна была оказаться ошибка! Скорее, это похоже на какой-то нечеловеческий эксперимент или чудовищную мутацию, но я никогда не занимался подобными вещами… Объясните мне, в конце концов!

Врач пододвинул себе другой стул. Вскользь посмотрел на Германа и сел.

– Я же сказал: потом можете хоть четвертовать меня. Но выяснить эти обстоятельства – мое право, черт возьми! Я посвятил спасению людей – как бы пафосно это ни звучало! – всю жизнь. Вы даже не представляете, насколько ваше обвинение…

– Ладно, – кивнул Герман неожиданно для себя самого (скорее для второго «Я»), но остался стоять в двух шагах перед сидящим Лозинским.

– Только ради Бога не стойте над душой, я этого ужасно не люблю, – сказал Лозинский с искренним раздражением. – Сядьте, наконец. Если вам, конечно, ничего не мешает на заднице…

…И захрипел от удушья – Герман сдавил ему глотку своей жесткой, как кусок окаменевшей древесины, рукой:

– Любишь язвить, док? Это была твоя предпоследняя острота… и учти: я согласен поговорить, но если ты выкинешь еще хоть один фокус, я оторву тебе голову!

– Еб!.. понский городовой!.. Мои перепонки… – прохрипел хирург. – Я уверен, что оглохну задолго до этого.