Обладатель великой нелепости

«…Дерьмовый!» – опять удар…

Скальпель рассекает верхнюю губу, та падает вниз, открывая ровный ряд верхних зубов… «…Мальчишка!» – и в сторону летит кончик носа…

ГЛУПЫЙ… ДЕРЬМОВЫЙ… МАЛЬЧИШКА…

Что-то в памяти мальчика подсказывает: когда Ай-Болит вернется снова, на нем не будет видно ни единого шрама… а может, больше уже не вернется… и этот кошмар случается последний раз? – вспыхивает робкая надежда.

Но маленький розовый доктор, похожий на Айболита из детской книжки, будет приходить к нему во сне еще много раз и много лет, пока мальчик окончательно не вырастет. Но даже тогда он еще неоднократно напомнит о себе.

Когда доктор прямо через халат распарывает себе с сочным рвущимся звуком живот, выворачивает наружу кишки и начинает их наматывать через локоть себе на руку, как бельевую веревку, продолжая взвизгивать: «глупый!.. дерьмовый!.. мальчишка!..» – Феликс начинает плакать и просыпается…

Часто простыня под ним оказывается мокрой, насквозь пропитанная холодным липким потом, и не всегда только им.

Но несмотря ни на какие сны, он все равно очень хочет стать доктором – хорошим, настоящим доктором.

И это главное – было и остается…

* * *

…для подполковника медицинской службы в отставке Феликса Лозинского, стоявшего у плиты в кухне своей квартиры поздним вечером 28 сентября 1999 года.

Разбив о край сковородки первое яйцо вдребезги, Лозинский выругался шпилевидным небоскребом, коим дословно не рискнула бы украсить свой выпуск ни одна бульварная газета в нижнем углу последней страницы самым мелким шрифтом.

Нервы…

На работе снова были неприятности. Кое-кому, видишь ли, пришлось не по нраву его отсутствие на похоронах Маркевича, которого он и при жизни на дух не переносил. Этого червя, слизняка! Лозинский снова выругался вслух – на сей раз в адрес покойного. Таких, как этот, в энском полку…

Похороны Маркевича состоялись в субботу 25 сентября, на них собралась почти вся больница, включая родственников с обеих сторон четы Маркевичей, некоторых соседей и просто любителей бесплатной дармовщины – рыцарей стакана и закуски.

Появиться среди этих Лозинский посчитал для себя равносильным окунанию с головой в выгребную яму. К тому же, практически всем было известно о его отношениях с покойным Маркевичем. Он даже не представлял себя пришедшим «отметиться» на кладбище, так сказать, отдать последний долг – перед таким, как эта крыса, у него никогда не было и не могло быть никаких долгов!

С другой стороны… разве он не мог плюнуть на все это дерьмо и прийти, хотя бы на кладбище? Не ради их вонючих рож и дохляка в деревянном ящике, а ради себя, ради собственного спокойствия, разве он не понимал, что дает отличный повод тем, кто готов с радостью вышвырнуть его вон из больницы? И что все это наверняка не пройдет ему даром?

Конечно, все так.

Но это было именно тем, что его отец называл «чугунным хребтом» – человеком, не умеющим идти на компромисс, близоруким поклонником Принципа, прущим напролом… и расшибающим лоб. «Такие не меняются, сынок, – вздыхал отец, особенно часто, когда Лозинскому исполнилось шестнадцать. – Не меняются… либо они сломают общество, либо общество раздавит их. Но, к сожалению, всегда случается только второе… а может быть, и к счастью».

Самым тяжелым было постоянно ощущать этот «чугунный хребет», знать о нем, таскать, словно мул, за собой эту неудобную поклажу. Но Лозинский никогда не пытался от нее избавиться или хотя бы снять часть этой ноши, чтоб обрести хотя бы долю гибкости.

Потому что очень быстро привык к своему негнущемуся «хребту», даже сроднился с ним. Приспособился (если подобное слово вообще когда-либо было уместно ставить рядом с именем Феликса Лозинского с какой-нибудь стороны) к специфическим отношениям в обществе, в которое попадал. Как черное и белое – его либо целиком принимали, либо абсолютно отвергали, пытаясь исторгнуть за пределы орбиты, как инородный объект.