Монах

Узнай он, что смерть Эльвиры оставила ее дочь без друзей и защиты, он, разумеется, сразу же позаботился бы о ней и оградил от всех опасностей, но Антонии это было не суждено. Письмо во дворец де лас Систернас она отправила на другой день после того, как Лоренцо уехал из Мадрида. Маркиз находился в первых пароксизмах отчаяния, наконец поверив, что Агнесы более нет. Он был в бреду, за его жизнь опасались и к нему никого не допускали. Флоре было сказано, что писем он читать не может и что ближайшие часы решат его судьбу. С этим печальным ответом она была вынуждена вернуться к своей барышне, которая теперь и вовсе не знала, что же ей делать.

Флора и дама Хасинта всячески старались утешить ее. Вторая умоляла ее успокоиться: пока Антония пожелает оставаться у нее, она будет ей вместо дочери. Антония, убедившись, что добрая женщина успела к ней искренне привязаться, немного утешилась мыслью, что хотя бы один друг в мире у нее есть. Затем принесли письмо, адресованное Эльвире. Антония, узнав руку Леонеллы, вскрыла его с радостью и прочитала подробное описание всего, что произошло с ее тетушкой в Кордове. Леонелла извещала сестру, что наследство она получила, но потеряла сердце, приобретя взамен сердце самого превосходного из аптекарей прошлого, настоящего, а также будущего. Она добавила, что полагает приехать в Мадрид вечером во вторник и будет иметь удовольствие представить ей своего Caro Sposo[18] по всей форме. Хотя брак тетушки не слишком обрадовал Антонию, ее скорое возвращение привело девушку в восторг. Она с легким сердцем подумала, что скоро снова будет под опекой родственницы. Она понимала, как неприлично молоденькой девушке жить одной среди чужих людей, когда некому следить за ее поведением или оберегать от оскорблений, которые беззащитность могла на нее навлечь. И она ждала вечера вторника с большим нетерпением.

Он наступил. Антония тревожно прислушивалась к стуку проезжавших по улице экипажей, но ни один не остановился у их дверей. Приближалась ночь, а Леонеллы все не было. Однако Антония решила не ложиться до приезда тетки, и вопреки всем ее уговорам дама Хасинта и Флора объявили, что тоже не лягут. Часы тянулись медленно и томительно. Отъезд Лоренцо из Мадрида положил конец еженощным серенадам, и тщетно Антония надеялась услышать под своим окном знакомый звон гитар. Она достала собственную гитару и взяла несколько аккордов. Но музыка на этот вечер утратила для нее очарование, и она вскоре убрала инструмент в футляр, а сама села за пяльцы, но и тут дело пошло плохо. Куда-то пропадали мотки нужного цвета, нитки каждую минуту рвались, иголки так ловко выскальзывали из пальцев и падали, словно были живыми. Наконец нагар со свечи упал на любимую гирлянду из фиалок. Это совсем ее расстроило, она положила иголку и оставила пяльцы. Как нарочно, в этот вечер ничто ее не развлекало. Ее одолевала тоска, и она все чаще вздыхала, скорей бы приехала тетушка.

Прохаживаясь взад и вперед по комнате, Антония посмотрела на дверь бывшей комнаты ее матери, вспомнила про книги, которые привезла с собой Эльвира, и подумала, что между ними, возможно, найдется такая, какая поможет скоротать время до приезда Леонеллы. Взяв свечу со стола, она прошла через чулан и вступила в комнату за ним. Вид ее вызвал в груди девушки тысячу печальных воспоминаний. Она впервые вошла сюда после смерти матери. Глубокая тишина, кровать, с которой был снят матрас, холодный очаг, над которым стоял погасший светильник, и несколько растений на окнах, уже засыхающих, так как после смерти Эльвиры про них забыли, — все это навеяло на Антонию тягостную меланхолию. Ночная тьма ее еще усилила. Антония поставила свечу на стол и опустилась в глубокое кресло, в котором тысячи раз видела свою мать. И больше уже никогда не увидит! Непрошеные слезы заструились по ее ланитам, и она предалась тоске, которая с каждым мгновением становилась все глубже.

Стыдясь такой слабости, Антония наконец встала и подошла к полкам, чтобы взять то, ради чего посетила эту грустную комнату. Книги были расставлены по полкам в строгом порядке. Антония перелистывала их, но не находила ничего, что показалось бы ей интересным, пока не открыла томик старинных испанских баллад и не прочла несколько строф одной из них. Они возбудили ее любопытство, и она села с книгой в кресло, чтобы удобнее было читать, поправила свечу, от которой остался только огарок, и прочла следующую балладу:

АЛОНСО ОТВАЖНЫЙ И КРАСА ИМОГЕН Девица и рыцарь сидели одни. Был рыцарь навеки влюблен. С тоской друг на друга смотрели они. Краса Имоген ее звали и те дни, Алонсо Отважный был он. «Я еду сражаться в далекой стране, Ты горькие слезы прольешь. Но верной недолго останешься мне. Приедет богатый к тебе по весне, И с ним под венец ты пойдешь!» «Нет, милый, — ему отвечает она, — Меня укорять ты постой. Любовью навек я тебе отдана, Живой ты иль мертвый — тебе я жена, В том Девой клянусь Пресвятой! Но если, пока еще луг не отцвел, Мной будет Алонсо забыт, Пусть Бог повелит, чтобы дух твой пришел, Сел рядом со мною за брачный мой стол, Неверной назвал и с собою увел Туда, где твой прах был зарыт!» Давно в Палестине сражается он. Рыдала она до поры, Но скоро, ее красотой покорен, Приехал к ней свататься знатный барон, Привез дорогие дары. Сверканием золота ослеплена, Не льет она более слез. Все прежние клятвы забыла она, Барону любовь Имоген отдана, В свой замок ее он увез. Сидит за столом с молодою супруг. Все дружно здоровье их пьют. И весел и буен пирующих круг. Вдруг гулкий по зале разносится звук — Часы полуночные бьют. Краса Имоген с изумленьем глядит, Увидела только сейчас, Что рядом с ней рыцарь безвестный сидит, Недвижный, безмолвный, ужасный на вид. Не сводит с лица ее глаз. Забрало опущено, адски черны Шелом и тяжелая бронь. Веселие смолкло, все гости бледны, И жмутся собаки у дальней стены, Стал факелов синим огонь. Барон содрогнулся, от ужаса нем. Дрожит молодая жена. Но молвит, свой взор опустив перед тем: «О рыцарь, прошу, отстегните свой шлем, Испейте со мною вина!» Он поднял забрало с лица своего, Шелом отстегнул он от лат. Страшнее не видел никто ничего! Взглянула Краса Имоген на него И черепа встретила взгляд. Узрела она: обитатель гробниц, Змей лоб костяной обвивал, И черви клубились в провалах глазниц. От ужаса гости попадали ниц, А призрак ей глухо сказал: «Узнай же Алонсо! Наш луг не отцвел, Как я был тобою забыт! И Бог повелел, чтобы дух мой пришел, Сел рядом с тобою за брачный твой стол, Неверной назвал и с собою увел, Туда, где мой прах был зарыт!» В объятьях свою нареченную сжал. Как жалобен был ее крик! Разверзся у ног его черный провал. Дух прыгнул туда и навеки пропал С Красой Имоген в тот же миг. Скончался барон. Запустенье и тлен С тех пор в его замке царят. Там кару доныне несет Имоген. Господь не прощает лжеклятв и измен, Так «Хроники» нам говорят. В полуночный час там четырежды в год Протяжный разносится стон. Невеста в фате нареченного ждет. Приходит скелет и с ней рядом встает, И кружится в пляске с ней он. Из черепа кровь выпивают вдвоем, И духи толпятся у стен, Крича: «Новобрачным мы честь воздаем! За здравье Алонсо Отважного пьем С неверной его Имоген!»

Сказание это мало годилось для того, чтобы рассеять меланхолию Антонии. У нее была сильная природная склонность к таинственному и потустороннему. Ее нянька, неколебимо верившая в привидения, в нежном ее детстве нарассказала ей столько ужасов подобного рода, что Эльвире так и не удалось полностью изгладить впечатление, которое эти истории произвели на ум ребенка. Антония оставалась суеверной. Она часто поддавалась ужасу, а потом краснела из-за своей слабости, обнаруживая, что причина была самой обыкновенной и пустяковой. Вот почему баллада эта пробудила в ней страх перед сверхъестественным. Час и место словно оправдывали его. Была глухая ночь, а она сидела одна в комнате покойной матери. За окнами бушевала непогода. Вокруг дома завывал ветер, тряс двери, а в окна стучал дождь. Ни единого другого звука слышно не было. Огарок, уже ушедший в чашечку подсвечника, иногда вдруг вскидывал язычок пламени и освещал комнату, но тут же вновь почти угасал. Сердце Антонии болезненно билось, взор опасливо переходил с предмета на предмет, по которым вдруг пробегали отблески угасающего огонька. Она попыталась встать с кресла, но колени у нее подогнулись, и она не смогла сделать ни шагу. Тогда она позвала Флору, чей чуланчик был рядом, но от волнения у нее перехватывало дыхание, и вместо громкого крика из ее уст вырывался глухой шепот.

Так прошло несколько минут, но затем ужас Антонии несколько улегся, и она собралась с силами, чтобы выйти из комнаты. Вдруг ей почудился легкий вздох совсем рядом, и вновь ее охватила та же слабость. Она уже встала и как раз протянула руку к подсвечнику на столе. Но воображаемый вздох ее остановил. Она отдернула руку и, ухватившись за спинку кресла, с тревогой прислушалась. Все было тихо.

«Милостивый Боже! — сказала она себе. — Что это был за звук? Обманулась ли я или действительно его слышала?»

Ее размышления прервал еле слышный шорох за дверью. Казалось, там кто-то шепчется. Антония снова перепугалась. Но она вспомнила, что засов задвинут, и это ее несколько успокоило. Тут ручка бесшумно повернулась и дверь осторожно подергали. Ужас вдохнул в Антонию силы, которых она было совсем лишилась. Вскочив, она бросилась к двери чулана, чтобы через него добраться до комнаты, где думала найти Флору и даму Хасинту. Но она была только на середине комнаты, как ручка вновь повернулась. Антония невольно посмотрела через плечо. Медленно, постепенно дверь отворилась, и она увидела на пороге высокую худую фигуру, с головы до ног закутанную в саван.

Ноги Антонии словно приросли к полу, и она, окаменев, замерла посреди комнаты. Торжественным размеренным шагом фигура приблизилась к столу. Навстречу ей огарок метнул синеватый тоскливый язычок пламени. Над столом висели небольшие часы. Одна стрелка указывала на цифру три, другая приближалась к двенадцати. Фигура остановилась напротив часов и подняла руку к циферблату, одновременно оборотясь к Антонии, которая молча ждала завершения этой сцены.

Фигура оставалась в этой позе, пока часы не пробили три, а едва их звук замер, сделала несколько шагов к Антонии.

— Еще три дня, — произнес слабый, глухой, замогильный голос, — еще три дня, и мы встретимся опять.

Антония содрогнулась.

— Мы встретимся опять? — с трудом повторила она. — Но где? И кого я встречу?

Одной рукой фигура указала вниз, другой приподняла плат, закрывавший ее лицо.

— Боже Всемогущий! Матушка!

Антония пронзительно вскрикнула и упала замертво.

Даму Хасинту, которая сидела с работой в соседней комнате, этот крик перепугал. Флора как раз спустилась на кухню за маслом для их светильника, а потому Хасинта бросилась на помощь к Антонии в одиночестве, и велико было ее изумление, когда она увидела, что девушка без движения распростерта на полу. Она подхватила ее на руки, отнесла к ней в спальню и все еще без чувств уложила на кровать. Потом принялась смачивать ей виски, греть руки и применять всякие другие способы, чтобы привести несчастную в чувство. Не сразу, но она преуспела. Антония открыла глаза и в смятении посмотрела вокруг.

— Где она? — произнесла девушка дрожащим голосом. — Она удалилась? Я в безопасности? Отвечайте же! Успокойте меня! Ради Бога, ответьте мне!

— В безопасности от кого, деточка? — спросила с удивлением Хасинта. — Что тебя напугало? Кого ты боишься?