– Что скажете, Уорден? Посольский пожал плечами.
– Мы должны уважать их законы и культурные традиции,– ответил он.– И вообще, я с самого начала считал, что все было бы гораздо проще, если бы вы согласились кремировать тело здесь, в Индии.
Кали – богиня всех мест сожжения.
– Пройдемте сюда,– сказал я.
Я поманил их обоих к двери, ведущей в помещение рядом с той комнатой, где лежало тело Виктории. У индийского чиновника вид был скучающий и нетерпеливый. Взяв Уордена за руку, я отвел его в угол.
– Мистер Уорден,– спокойно сказал я.– Я собираюсь пройти в соседнюю комнату и переложить тело моей дочери в гроб. Если вы войдете в ту комнату или хоть как-то помешаете мне, я вас убью. Вы меня поняли?
Уорден моргнул несколько раз и кивнул. Затем я подошел к чиновнику и объяснил ему то же самое. Я говорил очень спокойно, слегка касаясь пальцами его груди, но он заглянул в мои глаза и, судя по всему, увидел там нечто, заставившее его хранить молчание и не позволившее двинуться с места, когда я закончил свою речь и прошел через вращающуюся дверь в слабо освещенную комнату, где ждала Виктория.
В длинном помещении было почти пусто, если не считать нескольких груд коробок и невостребованного багажа. В конце на стойке рядом с транспортером стоял уже открытый стальной гроб, принадлежавший авиакомпании. У противоположной стены на скамейке рядом с погрузочной платформой поставили серый гробик, купленный нами в Калькутте. Я подошел и, не раздумывая, открыл его.
В ту ночь, когда Виктория появилась на свет, мне пришлось участвовать в ритуале, ставшем причиной моих волнений и переживаний нескольких предшествовавших недель. Я знал, что в эксетерской больнице свежеиспеченным отцам позволяли отнести новорожденных из родильной палаты в расположенный по соседству процедурный кабинет, где ребенка обязательно взвешивали и обмеряли, прежде чем вернуть матери в реабилитационную палату. Я очень тревожился по этому поводу. Я боялся уронить ребенка. Это было глупо, но даже после пережитого волнения и радостного возбуждения, связанных с рождением малышки, сердце у меня все равно учащенно билось, когда врач поднял ее от живота Амриты и спросил, не желаю ли я пронести свою маленькую доченьку по коридору. Я в ответ кивнул, улыбнулся и… испугался. Я вспоминаю, как положил головенку на ладонь, поднес маленькое, еще мокренькое тельце к груди и плечу и проделал путь в тридцать шагов от родильной до процедурного кабинета, чувствуя, что с каждым шагом во мне нарастают уверенность и радость. Казалось, будто Виктория помогает мне. Помню, как расплылся в глуповатой улыбке, когда вдруг окончательно осознал, что несу своего ребенка. Самое счастливое воспоминание в моей жизни.
На этот раз я не волновался. Я осторожно поднял мою доченьку, положил на ладонь ее головку, прижал ее к груди и плечу, как делал уже столько раз, и прошел путь в тридцать шагов, отделявших меня от выстланного белым шелком стального гроба авиакомпании.
Взлет откладывали несколько раз. Во время всего полуторачасового ожидания мы с Амритой сидели, держась за руки, а когда огромный «Боинг-747» начал наконец разгоняться по взлетной полосе, не смотрели в иллюминаторы. Все наши мысли были сосредоточены на небольшом гробике, за погрузкой которого мы наблюдали незадолго до этого. Мы не разговаривали, пока самолет набирал высоту. Мы не любовались облаками, окончательно закрывавшими панораму Калькутты. Мы забрали нашу девочку и летели домой…
16
Ясно, что откровение близко.
Похороны Виктории состоялись 26 июля 1977 года, во вторник, на небольшом католическом кладбище на холме, с видом на Эксетер.
Маленький белый гробик сиял в ярком солнечном свете. Я не смотрел на него. Во время недолгой службы я разглядывал пятно голубого неба прямо над головой отца Дарси. В промежутке между деревьями виднелась кирпичная башня одного из старинных зданий Академии. На фоне летнего неба покрутилась стайка голубей. Незадолго до окончания службы послышались детские голоса и смех, но внезапно утихли, когда дети увидели нашу группу. Мы с Амритой одновременно повернулись, чтобы проводить взглядом компанию ребятишек, которые изо всех сил крутили педали велосипедов, приближаясь к длинному пологому спуску в город.
Осенью Амрита собиралась вернуться к преподаванию в университете. Я ничего не делал. Через три дня после нашего возвращения она прибрала комнату Виктории, а потом переоборудовала ее в комнату для рукоделия. Она никогда там не работала, а я вообще туда не заходил.
Решившись в конце концов выбросить кое-что из одежды, которую я привез обратно из Калькутты, я проверил карманы разорванной грязной рубашки, что была на мне в тот вечер, когда я принес Дасу книги. Книжечки со спичками не оказалось ни в одном из карманов. Я удовлетворенно кивнул, но в следующее мгновение обнаружил в другом кармане свою маленькую записную книжку. Наверное, в ту ночь у меня были с собой обе записные книжки.
Эйб Бронштейн приехал на день в конце октября. Он присутствовал на похоронах, но наше общение тогда ограничилось соболезнованиями. Поговорил я с ним в другой раз. Это был поздний бестолковый телефонный разговор, после того как я напился. Эйб слушал почти час, а потом мягко сказал: «Иди спать, Бобби. Ложись спать».
В то октябрьское воскресенье мы сидели в гостиной с сухим вином и обсуждали, как удержать «Другие голоса» на плаву, а также шансы на успех новой программы Картера по экономии энергии, направленной на устранение нехватки топлива. Амрита вежливо кивала, время от времени улыбалась, оставаясь где-то бесконечно далеко в течение всего разговора.
Эйб предложил прогуляться по лесочку за домом. Я удивленно заморгал, зная, до какой степени он ненавидит любые физические нагрузки. В этот чудесный осенний день он был одет как обычно: серый мятый костюм, узенький галстучек и черные туфли с загнутыми носами.