– Будь ты проклята! – закричал я (кажется, закричал) и шагнул обратно, к стене. Но там оказалась дверь, и я ввалился на четвереньках в длинное, темное помещение.
Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая тишина. Я остался один. Комната была продолговатой, тускло освещенной и пустой, если не считать нескольких стопок невостребованного багажа, каких-то коробок и сундуков. Я сел на бетонный пол и огляделся. Потрясенный, я постепенно узнавал обстановку. Посмотрев направо, я увидел обшарпанную стойку, на которой когда-то стоял гроб авиакомпании.
Песнь смолкла.
Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша. Пустота внутри меня была теперь почти приятной: она воспринималась как отсутствие чего-то черного, ядовитого.
Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она появилась на свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.
Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул как можно дальше вдоль длинного помещения. Она сбила пыльную полку и с грохотом исчезла из виду в груде коробок.
Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору – и оказался в зале, всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы. Я купил билет на ближайший рейс.
Задержек не произошло. Когда через двадцать минут самолет «Люфтганзы», летевший до Мюнхена, поднялся в воздух, на его борту было всего с десяток пассажиров. У меня и мысли не возникло посмотреть на Калькутту в последний раз. Я заснул еще до того, как убрали шасси.
В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона. Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.
К тому времени, когда она примчалась в красном «пинто», меня уже всего трясло и я не вполне ориентировался в окружающей обстановке. Она хотела было закинуть меня в больницу, но я вдавился поглубже в черное виниловое сиденье и умоляюще попросил:
– Поезжай. Поезжай, пожалуйста.
Мы направились на север по шоссе 1-95, а вечернее солнце отбрасывало длинные тени на середину дороги. Поля были еще влажными после недавнего ливня. Зубы у меня стучали помимо моей воли, но я все равно не умолкал. Амрита вела машину молча, время от времени поглядывая на меня бездонными, темными глазами.
– Я понял, что это именно то, чего они от меня хотели. Чего Она от меня хотела,– сказал я, когда мы подъезжали к границе штата.– Не знаю почему. Возможно, Она хотела, чтобы я занял его место, как он занял место Даса. А может быть, Кришна спас меня, поскольку знал, что когда-нибудь они вернут меня туда для какого-нибудь другого безумства. Не знаю. И не хочу знать. Ты понимаешь, что действительно важно?
Амрита посмотрела на меня и ничего не сказала. Вечерний свет окрашивал золотом ее смуглую кожу.
– Я обвинял себя каждый день и знал, что так и буду каяться до самой смерти. Я думал, что это моя вина. Это и было моей виной. А теперь я понял, что и ты винила себя.
– Если бы я тогда не впустила ее…– заговорила Амрита.
– Да! – Голос мой сорвался почти на крик.– Я знаю. Но мы должны остановиться. Если мы не переступим через это, мы лишь уничтожим друг друга и самих себя, разрушим то, что значили мы втроем. Мы станем частью тьмы.
Амрита остановилась на площадке неподалеку от выезда из Солсбери-Плейнс. Она убрала руки с руля. Несколько минут мы сидели в тишине.
– Я тоскую по Виктории,– сказал я, впервые после Калькутты произнося имя нашей малышки в присутствии Амриты.– Мне не хватает нашей девочки. Я тоскую по Виктории.
Она опустила голову мне на грудь. Ее слова заглушала моя рубашка и начинавшиеся рыдания. Потом наступило просветление.