– Да,– печально сказал я.
– Насилие есть власть. Боль есть власть. Сейчас Ее время. Вы видите? Разве вы не видите?
Он сорвался на крик. Я хотел успокоить его, прежде чем ворвутся капалики, но мог лишь стоять, преклонив колено, и слушать. Огонь в лампе потрескивал в такт его возбужденному шипению.
– Центр не может выдержать. Мир охвачен чистой анархией! Песнь Ее только началась…
Старик подался вперед, из его источенных легких вырывалось хриплое дыхание. Потом он, казалось, пришел в себя. Дикое, рассеянное выражение глаз сменилось страшной усталостью. Изъеденная проказой рука поглаживала стопку книг на столе, словно кошку. Заговорил он уже спокойным, почти будничным голосом.
– Знайте, мистер Лузак: это век невыразимого. Но есть деяния за пределами невыразимого.
Я взглянул на него, но Дас на меня не смотрел. Он вообще не смотрел на какой-либо предмет в комнате.
– Мы всегда были способны совершать невыразимое,– прошептал он.– Она же способна совершать немыслимое. Теперь мы вольны следовать.
Дас замолчал. Слюна растеклась по его подбородку. Теперь я не сомневался, что он повредился в рассудке. Тишина растянулась на несколько минут. Наконец ценой больших усилий ему удалось вывести себя из этого состояния, и он сосредоточил взгляд на мне. Гниющий обрубок руки, замотанной в грязные, прелые тряпки поднялся в благословляющем жесте.
– Ступайте. Теперь ступайте. Идите же.
Меня отчаянно трясло, когда я шаткой походкой вышел в коридор. Лучи фонарей вспыхнули в темноте мне навстречу. Грубая рука забрала у меня томик Тагора, повертела, отдала обратно. Сжав книгу обеими руками, я пошел за кругом света по лабиринту коридоров и лестниц.
Мы были уже рядом с открытой дверью, я уже видел машину и ощущал запах дождя, как вдруг грянули выстрелы. Два отрывистых хлопка прозвучали почти одновременно – категорически и бесповоротно.
Четверо сопровождавших остановились, заорали что-то друг другу на бенгали и взбежали обратно по лестнице. На несколько секунд я остался один у открытой двери. Я безучастно смотрел в темноту и дождь. Я онемел, не веря происходящему, боясь действовать, почти утратив способность думать. Потом по ступенькам слетел коренастый в хаки, схватил меня за рубашку на груди и поволок наверх. Рядом бежали другие люди.
От лампы по-прежнему исходил холодный белый свет. Лучи фонарей прыгали и сходились в одну точку. Меня выпихнули вперед, заставив протолкнуться меж чьих-то плечей через кольцо шума в центр тишины.
Дас, казалось, положил голову на стол. Маленький хромированный пистолет, крепко зажатый в левой руке, был непристойно всунут в разбухший рот. Один глаз был почти закрыт, а второй, на месте которого виднелся только белок, вздувался, словно в разнесенном черепе продолжало накапливаться огромное давление. Темная кровь, непрекращающимся потоком вытекающая изо рта, ушей, ноздрей, уже образовала целую лужу. В воздухе витал запах ладана и пороховой гари.
Слышались резкие возгласы. В комнате было человек восемь-девять, еще больше собралось в темном коридоре. Кто-то орал. Один из присутствовавших, разведя руками, случайно ткнул меня в грудь. Человек в хаки протянул руку и вырвал пистолет из сомкнутых челюстей Даса, сломав поэту передний зуб. Он помахал окровавленным пистолетом и испустил высокий, тонкий вопль, который в равной степени мог быть и молитвой, и проклятием. В комнату набилось еще больше народу.
Это не могло происходить наяву. Я почти ничего не ощущал. В ушах у меня стоял громкий гул. Толкотня вокруг казалась чем-то далеким, не имеющим ко мне отношения.
Вошел еще один человек – пожилой, лысый, в простом крестьянском дхотти. Однако непритязательность его обличья не соответствовала той почтительности, с которой расступилась перед ним толпа. Он бросил беглый взгляд на тело Даса, потом коснулся головы прокаженного – мягко, почти благоговейно, так же, как поэт касался подаренных мною книг, затем обратил свои черные глаза в мою сторону и что-то негромко сказал толпе.
Чужие пальцы вцепились в мою рубашку и руки, и меня поволокли в темноту.
Не знаю, сколько я просидел в пустой комнате. Из-за двери доносились какие-то звуки. Небольшая масляная лампа давала неяркий свет. Сидя на полу, я пытался думать об Амрите и ребенке, но не мог. Я вообще ни на чем не мог сосредоточиться. Голова болела. Через некоторое время я взял оставленную мне книгу и прочитал несколько стихов Тагора на английском.