Серега виновато потупился.
– Эту вазочку подарил мне твой прапрадед, когда мы с ним первый раз пошли... – Скелетесса на секунду задумалась. – А куда, кстати, мы пошли?
Серега осторожно прыснул в кулак, и я тоже. Ну, не помнит бабушка Софья, куда они там с дедушкой пошли, простим старушке склероз за ее почтенный возраст. Но все равно смешно.
– Не важно, куда мы пошли, – сдалась бабушка Софья, – все равно эта ваза – семейная реликвия, которая напоминает твоей прапрабабке о тех светлых днях, когда...
– Что? – хором спросили мы с Серегой.
– Неважно! – рявкнула скелетесса. – Все равно эта вещь не имеет цены!
– А вот имеет, – возразил скелет, тот самый, который подавал Софье розгу. – За две копейки соседский пацан вашему супругу-с ее продал. У бабки стащил и продал. Ему на пряники не хватало-с.
– Пшел прочь! – Бабушка Софья замахнулась на скелета его же розгой и продолжила воспитывать Серегу: – Ты должен был уважать ее как память о своих благородных предках, какой бы скромный вид она ни имела!
– Весьма скромный-с, – поддакнул скелет (ох, сейчас он нарвется!). – Сосед-то у вашего мужа гончар был: горшки-черепеньки, копейка за фунт. А бабушка от безделья с кругом баловалась: хотела собачку вылепить, а получилась вазочка-с. Какие собачки-с на гончарном-то кругу? Они и забросили работу-с. А ихний внук стащил, раскрасил да вашему мужу за две копейки продал-с.
– Степан! – рассвирепела скелетесса. – Немедленно замолчи!
Степан немедленно замолчал, зато заговорил другой скелет, в остатках цилиндра и с тросточкой:
– Охота вам, Софья Алексеевна, из-за чепухи браниться! Вот то, что Сергей не желает овладевать кистью художника, как его благородный прадед, – скелет самодовольно погладил себя по черепу, – действительно не делает ему чести. – Затем он развернулся в сторону окна и крикнул пафосно: – Не прощу!
Серега с несчастным видом поскреб в затылке.
– Ну не умею я кисточку в руках держать, – истерически бормотал он то ли себе самому, то ли мне, – и вообще не прет меня с красками возиться!
– Алеша! – окликнула меня скелетесса с остатками книги в руках. – Ты, между прочим, тоже проигнорировал Дар Поэта, переданный тебе твоей прабабкой. Помнишь, как ты в детском садике на утреннике удачно срифмовал «папу» с «попой»? Помнишь, как ты поразил этим всех воспитателей?
Я помнил. Я отлично помнил свое первое и последнее в жизни стихотворение. Был утренник, посвященный 23 февраля, и нам было велено придумать для пап и дедушек поздравительные стихи. Я и придумал:
Воспитатели действительно были поражены, а попа сильно пострадала. Только прабабушка Надя, которая тогда еще была с нами, сказала, что у меня талант, что настоящие поэты всегда подвергались гонениям и ссылкам, так что я должен готовиться и крепиться и ни в коем случае не бросать писать стихи. Я ревел, потирая нашлепанное место, и думал: «Ну его на фиг, такой талант!»
– Знай же, – выкрикивала под окном прабабушка Надя, – это в тебе от меня, и с твоей стороны непростительно зарывать в землю такой талант!
Да, она здорово изменилась с тех пор, как я видел ее последний раз, глупо отрицать это. В жизни она была красивой, насколько может быть красивой прабабушка, и всегда мне все позволяла. Однажды я тоже разбил что-то там ее любимое. Я сам уже не помню, что, потому что бабушка даже не ругалась. Она сказала: «К счастью», и вопрос был исчерпан.
Я отвернулся от окна: