Скрипка

Стефан, мой призрак, стоял рядом со мной и смеялся, закинув руки мне на плечи. Нас разделяла завеса дыма, мы оба стояли в этом облаке, огражденные от опасности и чудовищно разделенные друг от друга; его красивое лицо ничуть не старше того, что принадлежало его двойнику, презрительно улыбалось, глядя на меня, но это была лишь бледная маска страдающего существа, невинная маска того, кто терпел невыносимые муки.

Затем он повернулся и указал на своего энергичного двойника, мокрого, орущего во всю глотку, которого на наших глазах пытались увести из комнаты двое людей, только что появившихся из окна. «Я знаю, я знаю, ты не можешь дышать. Он умрет. Тот, кого ты назвал Иосиф. Он уже мертв, для него слишком поздно. О Боже! Между нами рухнула балка».

Стеклянные двери шкафчиков разлетелись на осколки. Я видела повсюду брошенные скрипки и блестящие яркие трубы. Валторна. Поднос с конфетами. Кубки, сверкающие, нет, полыхающие на свету.

Молодой Стефан вырывался от своих спасителей, протягивал руки, требовал, чтобы ему позволили спасти хотя бы еще один, один-единственный, инструмент с полки. «Да отпустите же меня!»

Он дотянулся до скрипки, до этого Страдивари; осколок стекла соскользнул с полки, когда он выхватил свободной правой рукой инструмент, пока его самого тащили дальше. Ему удалось спасти скрипку и смычок.

Я услышала, как мой призрак рядом лихорадочно вздохнул; неужели он отворачивался, не желая глядеть на собственную магию? А вот я не могла отвернуться.

Внезапно над нами затрещал потолок. Позади в холле кто-то закричал. Смычок, Стефану удалось завладеть и смычком, да, скрипка тоже у него, и тут огромный мускулистый человек, охваченный яростью и страхом, схватил Стефана и перекинул его через подоконник.

Пламя взмывало вверх, совсем как на том ужасном пожаре моего детства, служившем слабой бледной американской копией этого великолепия.

Огонь сжирал все вокруг и поднимался стеной. Ночь окрасилась в алый цвет, опасность нависла над всеми людьми, над всеми вещами; человек вдруг закашлялся и умер, а огонь подступал все ближе и ближе. Вот уже заполыхали причудливые позолоченные диванчики, что стояли рядом с нами, и казалось, будто их обшивка занялась изнутри. Все портьеры превратились в факелы, все окна стали безликими воротами в черное пустое небо.

Я, должно быть, закричала.

Потом крик оборвался, а я все сжимала призрачную скрипку, двойника которой он только что спас на моих глазах.

Теперь мы оказались за пределами дома. Слава Богу. Мы стояли в толпе на площади. Ужас происходящего разогнал ночную тьму. Дамы в длинных платьях поспешно расходились в разные стороны, плакали, обнимались, куда-то показывали.

Мы стояли перед длинным полыхающим фасадом дома, оставаясь невидимыми для рыдающих, обезумевших людей, которые продолжали оттаскивать вещи на безопасное расстояние. Стена в любую секунду могла обрушиться на все те бархатные стулья, выброшенные из окон кушетки и полотна, взгляни на них, великие портреты в сломанных, разбитых рамах.

Стефан обнял меня, словно ему стало холодно, его белая рука легла поверх моей руки, сжимавшей скрипку, но он уже не пытался вырвать у меня инструмент. Он прижался ко мне и дрожал, весь поглощенный зрелищем. Его скорбный шепот перекрывал воображаемый грохот.

– Ты сама все видишь, – прошептал он мне на ухо и вздохнул. – Ты наблюдаешь падение последнего великого русского дома в красавице Вене, дома, пережившего наполеоновское нашествие, заговоры Меттерниха и его бдительных шпионов, последнего великого русского дома, державшего целый оркестр музыкантов, словно официантов, прислуживающих за столом, готовых играть сонаты Бетховена, едва просыхали чернила на нотной бумаге, людей, которые каждый вечер могли играть Баха зевая или Вивальди со взмокшими лбами. Все так и было до того момента, когда одна свечка – заметь, одна-единственная свечка – коснулась шелкового лоскутка, а потом адские сквозняки провели огонь по всем пятидесяти комнатам. Отцовский дом, отцовское состояние, отцовские надежды, связанные с его русскими сыновьями и дочерьми, которые, танцуя и распевая песни на этой границе между Востоком и Западом, так и не увидели своей родной Москвы.

Он придвинулся ближе ко мне, цепляясь правой рукой за мое плечо, а левая по-прежнему была прижата к моей руке, к скрипке, к сердцу.

– Оглянись вокруг, посмотри на другие дворцы, на их окна со ставнями. Видишь, где находишься? В самом центре музыкального мира. Ты там, где Шуберт вскоре сделает себе имя в тесных комнатушках и сразу умрет, так и не найдя меня в моем мраке. Не сомневайся. Ты там, куда Паганини пока не осмелился приехать из страха перед цензурой. Вена, дом моего отца. Ты боишься пожара, Триана?

Я не стала отвечать. Он причинял боль себе, не меньшую, чем мне. Эту боль можно было сравнить разве что с огнем.

Я плакала, но теперь это для меня было настолько обычным делом, что, наверное, мне больше не следует писать об этом в своем повествовании.

Я рыдала. Рыдала и смотрела, как приезжают кареты и увозят убитых горем людей, и женщины в просторных мехах машут из окон экипажей с большими тонкими колесами, а возницы едва справляются с нервными лошадьми.