Готический роман. Том 2

– И давно вы так увлекаетесь Вагнером? – спросил он, нащупывая болевую точку в трехчленной комбинации Клара—Вагнер—Ян. И по тому, как мать закусила нижнюю губу, понял, что она опять испугалась. Пока она подыскивала ответ, ему как бы вовсе некстати вспомнилась забавная скороговорка из детских лет: «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Разумный внутренний голос тут же отозвался на эту детскую шалость, – настойчиво, хоть и не уверенно: «При чем тут Карл? Я же своими руками захоронил его останки в стене сокровищницы Губертусов». На что другой голос, более скептический, но не менее настойчивый, позволил себе усомниться: «А откуда ты, собственно, знаешь, чьи это были останки?»

– У нас недавно исполняли отрывки вагнеровских опер, и мне они так понравились… – нашла, наконец, подходящую формулировку Клара.

– Где у вас, в Израиле?

Глумливая ухмылка сына оскорбила Клару:

– Да, представьте себе, у нас в Израиле, в рамках Международного иерусалимского фестиваля! – отчеканила она вызывающе.

– Я вижу у вас там наступили большие перемены! – Ури пригасил сигарету в стоящей неподалеку чашке Яна и спросил негромко, пользуясь тем, что их никто не слышал:

– С кем же, интересно, вы были на этом концерте? С ним? – он указал взглядом на Яна, помогающего Меиру складывать чистые бокалы в соломенную корзинку.

Зрачки Клары сузились, и Ури вспомнил, как во время их путешествия по Средиземному морю на теплоходе она всегда проигрывала в покер, потому что по лицу ее всегда можно было определить, когда она блефует.

– Откуда у вас такие странные идеи? – она пригасила свою сигарету в той же чашке, что и он, поднялась, резко оттолкнув стул, и отвернулась к окну, за которым, наконец, стемнело.

В гостиную вошли музыкальные пасторы и подсели к Толефу, тихо наигрывающему что-то на рояле. При виде этих неразлучных преподобных отцов Меир поставил, наконец, корзинку с бокалами на угловой столик и, кивком попрощавшись с остающимися, не спеша направился к выходу. Лу рванулась было за ним, но Ури подхватил ее под локоть и начал шептать ей на ухо какие-то скабрезные глупости, о существовании которых в собственном сознании сам до сих пор не подозревал. Она слушала со снисходительным интересом, не пытаясь вырваться, и только когда за Меиром захлопнулась парадная дверь, он отпустил ее со словами:

– Не хотите ли отведать этой знаменитой цуйки? – и потянулся за чашками с темной жидкостью, краем глаза наблюдая, как Ян окликнул Клару, и они дружно двинулись к выходу. Лу перехватила его взгляд, отвергла предложенную ей цуйку и сочувственно покачала головой:

– Бедный вы бедный, брошенный ребенок, вам и впрямь надо выпить!

И быстро вышла, но не стала догонять Меира, а повернула к лестнице, ведущей наверх. Ури глянул на часы. До автобуса на Честер оставалось десять минут, а он еще не завершил операцию с чашкой Яна. Он легко нашел ее по торчащим из нее окуркам, не таясь, взял со стола вместе с парой соседних и понес к буфету. Поставив все чашки в ряд на его темной крышке, он огляделся – народу в гостиной почти не осталось, и никто на него не смотрел. Тогда он ловко выдернул из мусорной корзинки заранее облюбованный им пластиковый пакетик от пирожного и, быстрым движением смахнув в него чашку Яна, сунул ее в карман. Выходя он заметил, что отец Георгий уже проснулся и сосредоточенно сливает из чашек недопитую цуйку обратно в бутылку из-под «Фанты».

По дороге к автобусу Ури с каким-то злобным весельем повторял про себя навязшую в зубах скороговорку «Карл у Клары украл кораллы, Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет».

Он вскочил в автобус в последнюю секунду. Хоть автобус был почти пустой, почитать там дневник Карла не удалось, потому что водитель погасил все лампы в салоне. Не удалось снять и номер в отеле по прибытии в Честер. Смотреть «Битву при Ватерлоо» съехалось столько народу, что о свободных комнатах и речи быть не могло. Не зная, куда ему деваться, Ури побрел на вокзал и, проглядев расписание, обнаружил, что через десять минут уходит ночной поезд на Бирмингем. Он купил билет туда-обратно и, проклиная дороговизну английской железной дороги, наконец отгородился от мира в грязноватом, но удобном откидном кресле второго класса.

Поезд негромко свистнул и тронулся с места. Убедившись, что никто из немногочисленных ночных пассажиров им не интересуется, Ури открыл свою рабочую сумку и вытащил заветную пачку листков. Ему не терпелось быстро пролистать их, чтобы поскорее найти нужное место. Но он сам себя притормозил, – если он хочет узнать правду, он должен читать все по порядку, чтобы ничего важного не пропустить. Времени у него более, чем достаточно, поезд тащится до Бирмингема почти четыре часа и обратно не меньше. Ури зажег лампочку под потолком и погрузился в иллюзорный мир, созданный воображением Карла:

«…Сразу после обеда он сунул том воспоминаний под мышку и поднялся к себе в кабинет. Там он прилег на диван и начал бегло перелистывать красиво переплетенные в кожу страницы, пока не наткнулся на забавную запись:

«…однажды я пригласил Мишеля на ужин к себе домой. Моя жена Минна разложила на тарелках тонко нарезанные ломтики колбас и копченного мяса, но он и не подумал есть их так, как это принято у нас, аккуратно накладывая на хлеб. Он сгреб в горсть все, разложенное на тарелках, и единым духом отправил в рот. Заметив испуг Минны, он заверил ее, что ему вполне достаточно того, что он съел, просто он любит есть по-своему».

Дальше шел абзац о том, что Мишель всегда ходил в черном концертном фраке, утверждая, что у него нет денег на покупку чего-то более подходящего. И никто не мог ссудить ему что-нибудь из своего гардероба. Он был такой огромный, что любая одежда с чужого плеча была бы ему мала.

Рихард перевернул страницу и поморщился. Истории про колбасу и про фрак были более или менее правдивы, хоть нигде не было сказано, что той дрезденской весной, перед самым восстанием, Рихард был безумно влюблен в Мишеля и зачарованно следовал за ним повсюду, как собачка на сворке. Зато большая часть того, что шло дальше, была сплошным враньем. Все, все, даже продолжение рассказа про фрак. Когда Рихард излагал Козиме приходившие ему на ум события тех далеких дней, он сразу четко отбрасывал то, что могло испортить его отношения с королем Людвигом, по заказу которого эти воспоминания, собственно, и были написаны. При этом кое-что приходилось не только скрывать, но и изрядно переиначивать.