Оборотень

Положение его, конечно, было трудное. Совесть и душа завели тело в тяжелейший лабиринт. Девушка старалась помочь ему. Граф ел и пил из её рук, что способствовало принятию его более спокойного и здорового вида. Владимир потихоньку стал сначала садиться, а потом и вставать, бродя тенью по её комнатам. Княжне прятать его не составляло труда, потому как после её собственных страданий все домашние привыкли к её запертым дверям и уединению, а также к ночным прогулкам и молчанию. Ела она тоже в своей комнате, потому, как из изувеченного рта пища иногда выпадала, люди против своей воли обращали внимания и Софья расстраиваясь, принималась рыдать или убегала. Потихоньку смирились с тем, что и пищу принимала она тоже у себя. Поэтому граф и остался не замечен в её покоях.

— Ещё немного и вы окрепнете, — радовалась она.

Он, поймав её ладошку, горячо зашептал ей:

— Надоел, ты потерпи, я скоро уйду. Всё решено, я еду воевать. Там крепкие руки и меткие глаза нужны…

Она, осторожно погладив его руку, сказала:

— Вы мне абсолютно не в тягость. Скорее вам со мной тяжело.

— Мне-то с чего? — оторопел он.

Она взволнованно заговорила:

— Не притворяйтесь граф. Я понимаю, какая это тяжесть для человека находиться со мной в одном помещении.

Теперь граф понял и поцеловав её ручку от всего иного отмахнулся.

— Ах, вот ты о чём… Меня это не напрягает княжна. Это правда, я не притворяюсь.

Она старалась есть так, чтоб он не видел её сведённого рта, а когда не получалось очень страдала. А Владимир, даже не придавая значения этому, замечая непорядок с ней, помогал девушке, отправляя продукт в её изуродованный рот или вытирая её губы салфеткой. Софья поначалу вспыхивала и отодвинув прибор переставала есть, а потом поняла, что помощь его естественна и отношение его к ней сейчас, как к маленькому ребёнку. Между ними установились, какие-то дружественно, родственные отношения.

— Мне жаль княжна, что я не в состоянии тебя отблагодарить, мне не чего тебе предложить, — гуляя ночью в саду, вздохнул он. — Я проигрался в пух и прах. За мной гонит целый воз неприятностей. Я мерзок, жалок…

Она подняла на него блестевшие слезами глаза и прошептала:

— Эти минуты общения, что подарили граф вы мне, скрасив моё одиночество, разве не подарок и не благодарность. Я рада, что была кому-то нужна. Может случиться так, что наши дороги никогда больше не пересекутся, ведь весной я уйду в подобающую уродам жизнь, а у вас будет шанс вернуться с Кавказа уважаемым человеком и героем. Хотя возможен вариант, что я буду стоять у церкви, прося подаяние, а вы, сжалившись, положите в мою грязную, замёрзшую ладонь копеечку.

— Что ты такое говоришь, — вдруг развернувшись, прижал он её к себе, — как можно на такое себя обречь, да и зачем? Я столько натворил, мне не полагается жить, а ты безвинный ребёнок, как можешь собой не дорожить. Подумаешь лицо. Можно же обходиться и без причуд света, уехать в имение, где никто не будет заставлять тебя краснеть и мучиться. Ты будешь хозяйкой своей жизни. А знаешь что, милая девочка, — возбуждённо заговорил он. — Я, кажется, придумал, что тебе надо сделать… Только не обижайся, послушай. Женщина может родить ребёнка для себя и не быть одинока. Ребёнку всё равно, как выглядит его мать, она для него всегда самая красивая, главное лишь бы была, — вздохнул он.

— Может быть, я про это не думала. Хотя из этого вряд ли что получиться.

— Позволь, но почему?

— Кто захочет лечь в постель с таким чудовищем и это нужно будет сделать не один раз, пока не будет уверенности в том, что ребёнок существует. Это раз. А второе, — дети растут и ему, наверняка, захочется носить имя отца. Ведь граф, вы знаете, какой статус у незаконнорождённых. Бастрюкам не сладко живётся на этом свете.

Он какое-то время шёл молча, а потом, волнуясь, заговорил: