– И вот еще, – сказал Порфирий. – Обещай, что в финале не будет хора полуголых лолит, поющих «Прекрасное Далеко» на латыни. Я понимаю, все шло именно к этому и удержаться почти невозможно – но ты должен себя преодолеть. И себя, и исходные разметки. В крайнем случае воткни где-нибудь в другом месте. Лучше в начале, чтобы забылось.
– Ладно, – сказал я. – Попробую.
– И помни главное. Самое страшное, что может случиться с нейросетью – это когда она начинает обучаться на шелухе, которую штампуют в коммерческих целях другие сети. Вот так мы деградируем. Мультиплицируем фальшь и ложь. Всасываем усредненную по палате подлость, пропитываемся ею и скатываемся в иррелевантность. Но на людей тоже полагаться нельзя.
– Почему?
– Человек – та же самая нейросеть, просто на биологическом носителе.
– Так что тогда делать?
– Нужно постоянное сверхусилие. Всегда и во всем. Твои выборы и выборки – это твое завтра. Ты – свой собственный источник. А источник должен оставаться чистым. Понимаешь?
– Кажется, да.
– Тогда я ухожу с легким сердцем, – сказал Порфирий. – Приступим к таинству, Маркус. Как только завершится апофеозис, к тебе вернется моя память. Твоя память…
Кабинет Ломаса начал меняться на глазах.
Стены приблизились и превратились в растрескавшийся камень. Картина с фигурой в капюшоне стала просто рисунком на скале. Потом исчез потолок, открыв ночное небо с высокими звездами.
Стол, за которым сидел Порфирий, сделался плитой из черного базальта, похожей на жертвенник. А сам он, в темной хламиде, поднялся в воздух, повернулся и повис над камнем – словно спящий маг, забывший во сне про силу тяжести.
Я увидел перед собой статуэтку Деметры – ту самую, что сопровождала нас в путешествии. В ее руке было золотое копье. Голова богини засветилась мягким янтарным светом, и Порфирий шепнул:
– Сейчас…
Я медлил.
– Ну же!
Я нажал пальцем на голову богини, и ее шея ушла в ризы.
Полыхнуло пламя, и на миг я ослеп. А когда я открыл глаза, Порфирия уже не было.
В черном небе надо мной распускался состоящий из разноцветных огней ослепительный куст. Он походил на плюмаж салюта – переливался одновременно синим и красным, желтым и фиолетовым, оранжевым и зеленым. Иногда он становился похож на огромную огненную бабочку. Иногда – на пламенеющий шар. Огни были полны смысла, и я понимал его.
Этот куст был живым, и вместе с его цветами менялось и постигаемое мною – от низкого и смешного к серьезному и высокому, а затем и к скрытому от человека.