Николай недовольно нахмурился. Насколько ему было известно, в низовых подразделениях самоубийство первого заместителя министра не обсуждалось, информацию засекретили, и до обычных «земельных» оперов она не должна была дойти. Что ж, видимо, все-таки дошла, Москва ведь, слишком близко к министерству, все дырки не заткнешь, обязательно где-нибудь протечет.
– С чего такой вопрос?
– Да Шурик интересовался. Нам же ничего не рассказывают, все тишком да молчком, перешептываются, строят предположения, а правды никто так и не знает. В отделе все в курсе, кто у меня отец, вот и спрашивают. Ты все-таки ближе к верхам.
Насчет того, что «тишком да молчком», – чистая правда. Папутин застрелился 29 декабря, через два дня после начала кампании в Афганистане и убийства Амина, а о его смерти сообщили только после Нового года, почти неделю молчали. Прошло полтора месяца, а пересуды все не утихали, более того – усилились, как только стало известно, что на место покойного назначили брежневского зятя Чурбанова. Но все это бурление и волнение происходило, как говорится, в верхних слоях атмосферы, а внизу должна быть тишь да гладь.
Николай снова вспомнил свою жалкую подобострастную улыбку в ответ на рукопожатие нового первого зама, настроение мгновенно испортилось. Перед глазами так и стояло щекастое гладкое лицо невысокого темноглазого брюнета, который со всей очевидностью метил на должность министра.
Обсуждать министерские интриги не хотелось, было противно. Губанов отделался несколькими короткими фразами и перевел разговор на Астахова.
– Я попросил Шурика пробить мне этих двоих, Константина Левшина и Анну Труфанову, – сказал Юра.
– И как объяснил свой интерес?
– Да ты что, пап! Между операми это не принято. Раз я прошу, значит, мне нужно. Шурик лишних вопросов не задает. Обещал за пару дней сделать.
– Славику обо всем рассказал? Не лезь своей ложкой в банку, ну сколько можно повторять! Закиснет же! Возьми чистую ложку и положи варенье в чай или на блюдечко.
Вставать за ложкой Юре не хотелось, он убрал чашку с блюдца и налил в него варенье прямо из банки.
– Так пойдет? – с лукавой улыбкой спросил он.
– Лентяй, – проворчал отец. – Так что со Славиком?
Юра сунул в рот ложку с вареньем, запил чаем.
– Не хочу его обнадеживать раньше времени, поэтому про текст записки не распространялся. Я-то уверен, что это не пустышка, но Славке сказал, что прорабатываю ту линию, которую упустили во время следствия. Театр, певцы, музыканты, все такое. Мол, ищу, у кого мог быть личный мотив. Пап, я ни в одном слове не наврал, просто сказал не всю правду.
– Он успокоился? А то, когда я его встретил на улице, он злился, считал, что ты забыл о своем обещании и махнул рукой и на него самого, и на его отца. Даже собирался развернуться и ехать домой.
– Все нормально, разобрались. Я ему даже сказал, что завтра снова встречаюсь с Дорошиной.
– Завтра? Сынок, ты еще не выздоровел! Ну куда тебе ехать! Вчера температура была, сегодня только первый день нормальная.
– Пап, не переживай, я уже в порядке, а завтра буду еще здоровее. Мне перед Дорошиной неудобно, я же просил ее выяснить у Нателлы Давидовны подробности, намекал, что срочно нужно. Она пообещала вырваться к старушке как можно скорее. Получается, она ради меня отодвинула какие-то свои дела, потратила время, а я теперь буду отнекиваться и прикрываться какой-то жалкой простудой. И как я буду выглядеть при таком раскладе?
– У тебя не простуда, а самый настоящий бронхит, – сердито проговорил Николай. – Как бы в пневмонию не переросло.