Она заторопилась вперед по неровному берегу, затем вдоль него; наконец, женщины поднялись на холм, одной стороною круто обрывавшийся в воду. На вершине его стояла небольшая часовня. Трепещущими пальцами графиня достала ключ и открыла дверь. Они вошли. Было темно — только маленькая лампада, колеблясь в струях воздуха, освещала статую святой Катерины. Девушки опустились на колени и помолились, затем встали, и графиня с принужденным спокойствием пожелала своей спутнице спокойной ночи. Она отворила низкую железную дверь, выходившую в узкий грот; рев быстрого потока доносился снизу.
— Ты можешь оставить меня, моя бедная Манон, — сказала Констанция, — нельзя требовать от тебя столь многого; эта ночь принадлежит мне одной.
Было несправедливо оставлять трепещущую от страха горничную одну в часовне; ей не приходилось испытывать чувств, приведших сюда ее госпожу; ни страх, ни любовь не поднимали в ее душе бури, подобной той, что волновала сердце Констанции; но в те дни подданные влиятельных особ играли при господах ту же роль, что и унтер-офицеры в армии; шишки и удары выпадали на их долю гораздо чаще, чем слава и награды. Как бы то ни было, Манон ничего не грозило в освященном приделе. Тем временем графиня ощупью шла узким и темным ходом. Что-то похожее на свет мелькнуло впереди в окутывающем ее мраке. Выход из грота нависал над несущимися внизу волнами. Стоя на открытой ветру площадке, Констанция ожидала наступления ночи. Воды Луары проносились мимо, столь же стремительные и неизменные, как и в тот день, когда они в первый раз забили из земного разлома. Небо закрыли плотные тучи, и ветер в деревьях был так же печален и зловещ, как вихрь над могилою убийцы. Констанция вздрогнула и посмотрела на ложе — узкий выступ земли и поросший мхом камень у самого края пропасти. Она сбросила плащ — таким было одно из условий свершения таинства; склонив голову, она распустила свои черные волосы; она разулась и теперь была готова страдать от невыносимого холода предстоящей ночи. Она легла на узкое ложе, едва позволявшее вытянуться в рост; узость его грозила падением в холодные воды, стоило неосторожно повернуться во сне.
В первый момент Констанции показалось, что ей не удасться заснуть; тело, открытое порывам ветра, и жуткое расположение каменной постели не позволяли ее векам сомкнуться. Но в конце концов ее посетило видение; оно было утешительно и нежно, как ничто из дотоле ею виденного. Затем постепенно ощущения ее стали меняться: в первом из снов она видела себя, лежащей распростертой на ложе святой Катерины, — Луара шумела внизу и свирепый ветер проносился порывами над ее волнами; потом — о, было ли это? — не за тем ли послала ей этот сон святая, чтобы ввергнуть ее в отчаяние и ужас, не за тем ли видение посетило ее, чтобы навеки лишить ее благоволения небес?
У подножия холма, у темной кромки потока еще один человек переживал похожие чувства; боясь тысячи опасностей, он едва осмеливался лелеять надежду. Он желал сопровождать леди, но обнаружил, что присутствие его смущает ее. Он задержался, и ему пришлось в спешке догонять ее. Замеченный с лодки, в которой плыла его Констанция, он не ответил ей, опасаясь вызвать ее гнев и получить приказание вернуться. Он видел, как она вышла из грота и задрожала, облокотившись о камень. Он видел, как она шагнула вперед вся в белом, и теперь он различал ее лежащей на высоком уступе. Сколь трудную вахту несли влюбленные! Он знал — и сознание это заставляло в волнении вздыматься его грудь, — что любовь, ее любовь к нему побудила ее лечь на это опасное ложе. Опасности подстерегали ее в тревожном сне, но чувства ее жили только для тихого и спокойного голоса, что нашептывал ее сердцу грезы, должные решить их судьбу. Она, вероятно, спала, но де Водмонт бодрствовал и наблюдал. Ночь протекала в молитве чередою надежды и страха, и рыцарь неподвижно сидел в своей лодке, не отрывая взор от белых одежд спящей.
Утро — утро ли пробивалось в тяжелых облаках? Придет ли оно, чтобы разбудить ее? И не проснулась ли она? Какие грезы, счастливые или горестные, населяли ее сон? Гаспар поднялся в нетерпеливом ожидании. Он приказал своим гребцам ожидать его и двинулся к утесу, намереваясь взойти на него. Напрасно ему говорили об опасностях, тщетны были попытки остановить его; прильнув к изрезанному трещинами склону, он находил углубления для рук и ног там, где, казалось, не существовало их. Подъем был не очень высок, и главная опасность была та же, что подстерегала и спящую на ложе святой Катерины, — падение в холодные воды грозило гибелью неосторожному. С трудом и тщанием Гаспар продолжал восхождение и наконец добрался до узловатых корней дерева, росшего на вершине. Схватывая его ветви и тем помогая себе в продвижении, он достиг края выступа, где на изголовье каменного ложа покоилась непокрытая голова его любимой. Руки ее лежали, скрещенные на груди, темные волосы обвивали шею и служили подушкой для ее щек, лицо ее было безмятежно, и сон был невинен и тих; страсть, чувства исчезли, — и только грудь вздымалась в такт ровному дыханию. Рыцарь видел биение ее сердца, когда оно в такт поднимало руки, скрещенные на нем. Не отыскать высеченной из мрамора статуи, которая была бы хоть вполовину столь же прекрасной; и в божественной этой форме заключалась душа чистая, нежная, чувствительная и верная — едва ли когда подобная ей согревала человеческую грудь.
С благоговением взирал Гаспар на ее ангельские черты и вновь обретал надежду. Улыбка тронула ее губы, и он непроизвольно улыбнулся, приветствуя счастливый знак. Но неожиданно щеки ее запылали, грудь поднялась, как от боли; слеза слетела с ее ресниц и затем — целый поток слез, когда она громко вскрикнула:
— О нет! Он не может погибнуть! Я освобожу, я спасу его!
Рука Гаспара поддержала ее; он сжал в объятиях легкое тело, уже готовое соскользнуть с опасного ложа. Констанция открыла глаза и увидела возлюбленного, охранявшего ее во время вещего сна и спасшего теперь ее.
Со сновидением или без — Манон спала крепко и была сильно испугана, когда проснулась утром, окруженная незнакомыми людьми. Маленькую часовню украшали гобелены — алтарь опоясывали золотые цепи, и священник служил мессу цвету рыцарства, преклонившему колени в святилище. Манон узнала короля, стоявшего между других; она отыскивала глазами другого рыцаря и не находила его, когда открылась железная дверь, ведущая из грота, и вошел Гаспар де Водмонт, ведя под руку прекрасную Констанцию. В белых одеждах, с волосами, разбросанными по плечам, с лицом, на котором улыбка и смущение сменялись более глубоким чувством, она подошла к алтарю и опустилась на колени рядом с любимым, произнося клятву, соединившую их в вечности.
Незадолго до этого события Гаспар узнал от своей леди тайну ее сна. Несмотря на то, что лицо ее излучало счастье, она жестоко страдала, вспоминая те страшные дни, когда любовь ей казалась преступлением; отныне любые воспоминания, связанные с теми днями, внушали ей ужас. Много видений, рассказывала она, посетило ее той ночью. В раю она видела души отца и братьев; она видела Гаспара, храбро сражавшегося против неверных. Она видела его при дворе короля Генриха, осыпаемого милостями и любимого; она видела себя: то чахнущей в монастырской келье, то благодарящей небеса за дарованное ей блаженство, то оплакивающей печальные дни; когда, внезапно, она оказалась в Палестине; святая Катерина вела ее, незримую, через город неверных. Она вошла во дворец и увидела врагов, празднующих победу; она спустилась вниз, в темницу: ощупью она пробиралась сырыми подвалами, шла низкими, покрытыми плесенью переходами, пока не достигла каморы, жуткой и мрачной более, чем все остальные. Человек в одеждах, забрызганных грязью, со спутанными волосами и с дикой, взлохмаченной бородой лежал там на полу. Щеки его ввалились, огонь угас в его взоре, он высох, словно скелет, и цепи висели на костях его, лишенных плоти.
— И когда я явился тебе в таком привлекательном виде, одетый, как победитель, твое суровое сердце смягчилось? — спросил Гаспар, улыбаясь тому, чему отныне было не суждено сбыться.
— Да, все было именно так, — отвечала Констанция, — потому что сердце прошептало в тот момент мне, что это моя вина. И, вспомнив жизнь, угасавшую в тебе, я подумала — кто простит и кто спасет разбившего ее? Никогда мое сердце не вмещало больше тепла и участия к моему рыцарю, чем тогда, когда он явился распростертым у моих ног. Пелена упала с моих глаз, и темнота рассеялась перед моим взором. Мне кажется, я в первый раз тогда узнала, что есть жизнь и что есть смерть. Я поняла тогда, что сделать жизнь счастливой — не значит оскорбить память умерших; и я вижу, сколь ничтожна и тщетна была та фальшивая философия, что заставляла добродетель и достоинство обращаться в злобу и ненависть. Ты не мог погибнуть; я почувствовала, что должна расковать твои цепи и спасти тебя; ты должен был жить для любви. Я шагнула к тебе, и гибель, на которую я обрекала тебя, едва не стала моею тоже, — именно тогда я впервые по-настоящему познала цену жизни. Твоя рука поддержала и спасла меня, и голос твой, прозвучав во мне, обещал мне вечное благословение.
АССАСИНЫ[34]
(Отрывок повести)
Ожесточенные непрерывными притеснениями и тиранией Рима, жители Иерусалима позабыли о внутренней вражде, чтобы восстать против общего врага и деспота. Уступая противнику во всем, кроме неистребимой жажды свободы, они обнесли свой город чрезвычайно прочными укреплениями, а перед храмом выставили отряд самых отчаянных храбрецов, готовых на все ради родины и веры. Даже женщины предпочитали умереть, лишь бы не пережить гибели отчизны. Когда римские войска подступили под стены священного города, их подготовленность, дисциплина и численность свидетельствовали об убеждении военачальника, что ему предстояло покорить не простых варваров. С приближением римлян все чужеземцы покинули город.
Среди множества пришельцев со всех стран света, проживавших в то время в Иерусалиме, была маленькая христианская община. Она не была многочисленной или влиятельной. Среди ее членов не было ни философов, ни поэтов. Не признавая иных законов, кроме Божьих, каждый из них в своих отношениях с ближними руководствовался собственным разумением того, как применять эти законы на деле. Простота и строгость их нравов показывала, что презрение к человеческим установкам выработало из них цельные и самоуглубленные натуры, возвышавшиеся над рабством языческих обычаев и грубыми заблуждениями старых суеверий. Многие их взгляды были близки к верованиям секты, ставшей позднее известной под именем гностиков. Верховным судьей человеческих поступков они считали человеческий разум; они утверждали, что самые таинственные истины религии не требуют для своего истолкования ничего иного, кроме прилежных усилий человеческого ума. Им казалось невероятным, чтобы любая доктрина, угрожавшая общественному благу, не могла быть опровергнута доводами, основанными на самой природе вещей. Набожное следование заветам Христа сочеталось у них с бесстрашным стремлением находить правильный путь в различных случаях жизни. Руководствуясь в своих поступках милосердием и справедливостью, завещанными Спасителем, они не соглашались признать, что в Его божественном учении есть хоть одно окаменелое правило, согласно которому именно тот, а не иной поступок должен сам по себе считаться выполнением воли Учителя.
Презрение, с каким судьи и священство относилось к этой безвестной секте мечтателей, до поры до времени спасало ее от гонений. Но вскоре она достигла той известности и влияния, которые особенно ненавистны богатым и сильным мира сего. Исход из Иерусалима решил ее судьбу. Если бы она продолжала искать временное убежище в одном из городов Римской империи, преследования не замедлили бы наложить отпечаток на взгляды и поведение ее членов; сектантская узость и нетерпимость скоро вытеснили бы духовную красоту, обретенную в пору свободы.
ebooksa