Огненный перст

– Уже узнала. У Рорика в лагере тысяча двести воинов. У Хаскульда – около трехсот… – Гелия, нахмурясь, смотрела ему в глаза. – И все-таки ты стал другой. Что за женщина у тебя была?

– Славянка, – небрежно дернул он углом рта. – Ты была права, я слишком долго обходился без этого. Теперь мне легче.

Она просветлела. Укоризненно сказала:

– Надо было брать, что предлагали. Тогда не пришлось бы путаться черт знает с кем. Что может уметь совсем молодая, да еще славянка? А теперь мы брат с сестрой, поздно. Значит, ничего не изменилось? Нас по-прежнему на свете только двое, ты и я?

– Да. Иди, светло уже. Увидимся завтра на рассвете.

Наступили странные времена. Днем Дамианос ходил и наблюдал за жизнью русов – то есть, собственно, бездействовал. Он пребывал словно в каком-то оцепенении. Бродил повсюду в сопровождении такого же сонного автоматона и заставлял себя думать не о Радославе, а о деле.

Дело же не двигалось. Ни к Рорику, ни к Хельги аминтеса не приглашали. В такой ситуации вряд ли имело смысл вызывать у рядовых воинов интерес к своей персоне. Поэтому он никого не задирал и не исцелял – просто хотел примелькаться. Вэринги почти не обращали внимания на маленького человека и его безмолвного спутника, зная, что чужак находится под покровительством самого конунга, которому он зачем-то нужен.

Со второй половины дня Дамианос начинал нетерпеливо поглядывать на небо, торопить солнце, чтобы поскорее зашло. С наступлением темноты спешил к капищу лесного бога и оставался там до исхода ночи. Каждый раз Радослава бросалась к нему с одним и тем же радостным возгласом: «Я боялась, что ты мне приснился!». После любви она всегда засыпала, и он, перебирая белые волосы, смотрел, как она улыбается во сне. Эти часы были не менее сладостны, чем объятья. Уходил он тихо, чтобы ее не разбудить. В лагерь приходилось возвращаться бегом, потому что Дамианос всегда задерживался дольше нужного и уже надвигался рассвет, а еще нужно было послушать Гелию.

У нее дело тоже не очень ладилось.

– Я еще не встречала таких скрытных мужчин, как мой Хельги, – жаловалась эфиопка. – Разве что тебя. Обычно мужчины после того, как их ублажишь, начинают много болтать, а этот все время сам выспрашивает. Если же задаю вопросы я, только улыбается и щелкает меня по носу. Он очень привязался ко мне, я это чувствую. Но иногда мне кажется, что он видит меня насквозь.

– Спрашивает ли он про меня?

– Да, но когда я начинаю отвечать, улыбается. Дает понять, что не верит ни одному слову. Недавно сказал: «Маленький человек всюду ходит, вынюхивает, выглядывает. Пускай. Я хочу, чтобы он видел нашу силу». Знаешь, я никого на свете не боюсь. А с этим холодным вэрингом и сама начинаю мерзнуть. Озноб по коже. Ты подумай, ему только двадцать два года! Каков же он будет в зрелом возрасте, когда поведет своих варваров на Византию? Придумай что-нибудь, брат. Иначе мы застрянем в этом унылом краю до скончания века. Ты ведь разрабатываешь какой-то план, правда? Расскажи!

– Разрабатываю. Будет готов, расскажу, – вяло отвечал он. К рассветному часу у него всегда слипались глаза и плохо соображала голова.

После ухода сестры аминтес ложился спать, а проснувшись, снова бездельничал – просто ходил, смотрел. И ждал вечера.

Единственным существенным результатом было то, что Дамианос изменил свое первоначальное мнение о викингах. Он ошибался, когда думал, что эти дикие воины не знают дисциплины и хороши только в одиночном бою. Да, у своих костров или на пиру русы вели себя буйно и шумно, но каждый день, с утра до позднего дня, они упражнялись в боевом искусстве, и демонстрировали поразительную слаженность. Пожалуй, регулярному ромейскому войску не удалось бы выстоять под ударом этого дружного строя – не то что при равенстве сил, но даже с двух-трехкратным численным преимуществом.

Особенно испугало аминтеса судоходное мастерство вэрингов.

В один из дней, когда ветер гнал по воде серую пену, конунг устроил на озере учебный бой. Частью кораблей командовал Хельги, другой – Хаскульд-Дюр.

Таких впечатляющих маневров не сумел бы провести и императорский флот.

Корабли русов не имели носа и кормы – они одинаково легко двигались и вперед, и назад. Если нужно было изменить направление на противоположное, судно просто спускало парус и гребцы пересаживались лицом в обратную сторону.

Русские ладьи были сделаны из тонких досок, выпиленных во всю длину древесного ствола и потому очень прочных и легких.