Чистилище

— Да, мне тоже так кажется. Главы новой Церкви должны иметь достаточно причин для этого, иначе они не решились бы на такой шаг.

Несмотря на то что Норина по-прежнему улыбалась, Доттесио заметил, что у нее дергается уголок рта, и понял: ведущая раздосадована, потому что ей не удалось своими высказываниями спровоцировать гостей.

— Значит, вы не верите, что эти события напрямую связаны с новой Церковью и «Totus Tuus», синьор Розин?

— Я не могу исключить такую возможность, но на данный момент эта связь ничем не подтверждена.

Когда Норина наклонилась к Розину, она выглядела точь-в-точь как лев с рыжей гривой, изготовившийся прыгнуть на свою жертву.

— Может быть, ваш отец рассказывал вам что-нибудь о связи этих событий? — спросила она. — Правда ли, что два дня назад вы навещали своего отца?

Доттесио вспомнил, что Маркус Розин потерял зрение во время вооруженной стычки в подземельях Ватикана, но широкой общественности об этом не было известно. Ватикан, отдельное государство, обладавшее собственной системой судопроизводства, приговорил Маркуса Розина к пожизненному заключению в новой ватиканской тюрьме как бывшего главу организации «Totus Tuus», а также других участников заговора.

— Да, я был у отца, — ответил Розин.

— А он вам ничего не говорил о действиях новой Церкви?

— Нет. Даже если он и знает что-либо об этом, он ни о чем не упоминал.

— А о чем же он тогда разговаривал с вами?

Розин серьезно взглянул на ведущую.

— Мы говорили о личных делах, и этот разговор я не хочу предавать огласке.

Норина, слегка обидевшись, обратилась к Елене Вида и попросила ее дать свою оценку происходящему. Пока ватиканистка отвечала, Доттесио насторожил странный шум. Он донесся из сакристии. На мгновение Доттесио заколебался и взглянул на телефон, подумав, не позвонить ли в полицию. За последние шесть недель в сакристию вламывались дважды, однако в обоих случаях ущерб был незначительным. Очевидно, преступниками были подростки, а возможно, и наркоманы, которые рассчитывали, что Доттесио оставил там кошель для сбора пожертвований. После этого у Доттесио появилась мысль открывать церковь только в определенные часы, когда на месте был клир. Но вскоре он сам отказался от этой затеи: по его мнению, дом Божий должен быть открыт с утра и до вечера.

Все опять стихло. Может, ставень хлопнул на ветру? Если он из-за такого пустяка будет звонить в полицию, его, пожалуй, поднимут на смех. Доттесио поднялся и пошел в сакристию. Нет, ставни закрыты. Хотя сквозь щели в них в комнату проникало немного света, она казалась сумрачной. Контуры шкафов и большого стола, стоявшего посередине, были размыты, будто вещи и вовсе не принадлежали этому миру. Внезапно Доттесио заметил какое-то движение в другом конце комнаты, откуда вел узкий коридор в церковь.

— Эй, кто там? — осторожно спросил он, словно боялся чересчур громким голосом испугать незваного гостя.

В ответ — молчание. Доттесио осторожно двинулся вперед и с облегчением обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Наверное, он слишком близко принял к сердцу сообщение о расколе Церкви, и теперь ему всюду мерещились призраки. Он решил еще раз заглянуть в церковь и потом быстро вернуться в квартиру, ведь по телевизору могли в любую минуту передать свежие новости об этом чудовищном событии или какие-нибудь комментарии из Ватикана. Из сумрачного церковного зала на него пахнуло холодом сквозняка, и Доттесио поежился. Несмотря на то что сентябрь в Риме радовал по-летнему теплой погодой, в церкви почти всегда было темно и прохладно. Доттесио впервые за свою долгую карьеру католического священника задумался, почему все так, а не иначе. Неужели для того чтобы люди прониклись особым почтением, для божественной мистерии необходимы это растекающееся покрывало полумрака и холод? Если люди действительно верят в Бога, то все это ни к чему. Так, несколько абстрактно рассуждая, он зашел в неф, где тихо горели около двадцати свечей. Здесь не было молящихся, и это не удивило священника. Наверное, весь Рим сейчас сидел у телевизора.

Доттесио хотел еще раз посмотреть экстренный выпуск новостей. Но когда он обернулся к сакристии, то краем глаза заметил нечто. Тень, еще чернее, чем церковная темнота, надвинулась на Доттесио и повергла его в кромешный мрак.

Сандрину Кильо редко удивляли прохожие, которые встречались ей, когда она, шаркая, брела по старым переулкам Трастевере. Чем дольше она шла, тем меньше народа попадалось ей навстречу. Этот сентябрьский вечер, казалось, был просто создан для того, чтобы сидеть на балконе или у двери дома и болтать о Боге и мире, а также о недавнем повышении налогов. Уже старуха, она все же не могла припомнить, чтобы тесные переулки, в которых обычно толпились люди, были такими пустынными. Когда женщина проходила мимо бара, то сквозь большое витринное стекло, на котором красовалась рекламная надпись «New York Caffe», она увидела, что внутрь набилось полным-полно народа. Она не могла понять, что за программа идет, но, наверное, это был какой-то важный футбольный матч «Лацио» или «Ромы». Что еще могло заставить римлян променять прогулку на свежем воздухе в этот теплый вечер уходящего лета на телевизор?

Сандрина не смотрела футбол вот уже восемь лет, с тех пор как умер ее муж Эрнесто, поэтому осталась равнодушной к происходящему в баре. Навестив могилу мужа, она долго гуляла по набережной Тибра. Так она делала каждый день. Теперь она чувствовала, как ныли от усталости ее старые ноги. Но женщина не хотела возвращаться в свою маленькую квартиру на Пьяцца Мастаи, не поставив заупокойную свечку по Эрнесто. Это тоже стало одной из ее привычек. Ежедневное посещение кладбища помогло ей пережить утрату. А теперь это был обычный ритуал, ставший неотъемлемой частью ее жизни, вроде булочки с изюмом на завтрак или воскресного визита дочки Ариетты и ее семьи.