Захар признал одного из рассказчиков – не сразу. Это был свой, григориевский, Зайчата, начальник над «крикунами», только с перекрашенной в рыжину бородой и с повязкой на глазу.
Вон оно, значит, как удумано…
Люди слушали, ахали, ужасались, гадали, кто бы это мог на Булавиных напасть.
Подняли под руки охающего Ярослава. Голова у него была по самые глаза обмотана кровавой тряпкой.
– Не спрашивайте, православные… Налетели какие-то из кустов… Крик услышал: «Получи за старое, вша новгородская!» И ударили чем-то. Боле ничего не видел, не слышал…
– Земля вокруг вся истоптана! – заголосили наперебой Зайчатины люди. – Следы от косых каблуков, какие в Пскове делают! Боярин в ту войну много псковских порубил! Видно, отомстили! А вот, глядите, топор кровавый со сломанным топорищем подобрали! Псковская работа, у нас таких не делают!
Топор – с узким, неновгородским лезвием – пошел по рукам.
– Точно! Псковской топор! – загалдела толпа.
Захар поднялся со скамьи.
– Пойду-ка я, госпожа Настасья, вблизи послушаю…
Стало ему интересно поглядеть, какой из Ярослава Булавина лицедей.
Оказалось, неплохой.
Боярин стоял на телеге, отовсюду видный, да еще поворачивался, чтобы получше себя показать. Размазывал по лицу слезы, говорил несвязно, но чувствительно:
– Ладно меня-то… Но отца старого! Жену неповинную! Ах, сыночек мой, сиротинушка…
Бабы начали жалостливо подвывать.
А в толпе уже сновали григориевские «шептуны». От «крикунов» они отличны тем, что берут не зычностью, а задушевностью.
– Ай, беда! Ай, лихо! Не забыли нам ничего псковские, не простили! Ух, злыдни, и через пять лет достали боярина!
– Аникиту Ананьина в посадники хотите, неревские? Он псковским друг, у него и жена псковская!
– Ярослава Булавина – вот бы кого в посадники! Он за Новгород горой стоит, вон и псковские его боятся!
А некто, ряженый чернецом, убедительно толковал окружным людям, что боярина от неминуемой смерти Господь спас, оттого у псковитянина дрогнула рука, и злые вороги оставили Ярослава Филипповича за мертвого.