За дверью, где никого не было, поднял до уровня собственных глаз.
– Ты хоть и дурка, но не дура. Сама знаешь, что будет, коли к палачу попадешь.
Девка заплакала.
– У него и так всё есть, у царевича… И лев живой, и слон, и берблюд с берблюдихой. А я попросилась котку погладить, и то не дали… А она такая, такая – ух какая! У ней шерсточка голубой пух! Я ей молочка, а она ластится. Я ей брюшко чешу – мурлычет. Она спит, а я сижу, смотрю, так-то хорошо… Сказнят меня – и пускай! – Оринкины глаза горели отчаянием и восторгом. – Два денечка мои были! Ныне знаю, каков он – рай. Веди меня к палачу, мне теперь и помирать нестрашно!
– Сначала ты меня веди. Где ты тут обитаешь?
– Под лестницей, в чуланишке, где метелки…
– Вот она, твоя Отрада, Алексей Михайлович.
Трехглазый достал из-под кафтана голубой пуховый ком. Пока нес, кошка там уютно обустроилась, притеплилась. И Маркелу с ней тоже было душевно, прямо жалко отдавать.
Закричал державный наследник, запрыгал, будто малое время назад не лежал в подушках, бессилен и полумертв.
Завопила и царица. Один царь повел себя как следовало – осенился крестным знамением, широко поклонился в пояс святым иконам, возгласил хвалу Господу.
Главный боярин князь Черкасский не кричал, Бога не славил. Поманил Трехглазого пальцем.
– Кто кошку похитил?
– Никто. Сбежала.
– Да как она могла? Крючок снаружи был закрыт.
Повернулся и государь – послушать.
Ему Маркел и ответил, чтоб не смотреть в грозные очи боярина.
– Умная она. Лапу через окошко просунула, крючок откинула. А выйдя, заложила обратно.
Князь Черкасский хмыкнул, но при царе дальше спрашивать не посмел.
– Как же ты ее сыскал? – спросил Михаил Федорович.
– А вот как. – Маркел снял с плеча голубую волосинку. – По шерсти. У меня глаз зоркий. Пошел по следу и сыскал. В чуланце каком-то, под лестницей. Спала, яко агнец.