Лариса оставила книгу на коленях и, повернувшись, вытянула по столешнице руки. Рассматривала. Пальцы с выпирающими от работы суставами. Морщинки на них. Квадратные ногти, не особо красивые, но гладкие, розовые. На указательном пальце ссадина свежая, печет немножко. Но тут поняла, разглядывает — отвлечься от того, что дрожат. Руки лежали, касаясь отодвинутых чашек и сахарницы, и мелко тряслись. Книга вздыхала на коленях и немного ворочалась. А из темного окна доносилось тихое, на грани слуха, гудение. Такое тихое, что хотелось подкрутить громкость, и если невозможно выключить, то прибавить, чтоб слышно. Но нечего было подкручивать. Лариса зашарила глазами по кухне, избегая смотреть на двери, куда ее вдруг потянуло. Выйти в коридор, сунуть ноги в старые сапоги, пройти ночным садом и открыть калитку, заднюю, ту, что выходит на склон. И пойти, пойти, держа перед собой книгу. А калитку и двери оставить распахнутыми. Настежь, пожелав, пусть приходит в них серый дым.
Подняла руку, тяжелую, чужую и положила на другую. Прижала, утишая дрожь, и закусила губу. Нельзя открывать. Идти самой придется, но нельзя оставлять дом без защиты, он — единственное место, где можно дышать. Хотя бы дышать.
«Когда пойду», наказала себе шепотом и сердце отозвалось испуганным стуком «пойдешь все-таки?» Она в ответ повторила с нажимом, хрипло, вслух:
— Да. Пойду. Как пойду, то все закрою. На замки. А ты, Марфа, будешь стеречь.
Марфа мурлыкнула согласно и, прижимая уши, заворчала низким глухим голосом, как ворчат кошки, чтоб не отняли пойманную мышь.
— Вот и молодец.
Бился в стекло мерный, еле слышный звук, будто далеко-далеко тяжелым бревном в кованые ворота. Страшно. Всю жизнь ждала и недавно еще радовалась, хоть и знала, не будет просто. И будет страшно — знала. Но вот он пришел, страх, и ему не надо отпирать замки. Как же страшно!
Но есть еще время, его немного, по человеческим меркам — два-три часа. Можно растянуть, а можно собрать, будто сжать в кулаке, чтоб время вспотело и стало, как кусок глины, сначала влажный и послушный, а после — высохший на солнце. Но что ни делай с ним, оно кончится. Для того жила тут одна, будто спала, ходила в степь днем и убегала ночью. Проводила сначала замуж, а потом в город взрослую дочь. Потому что ей надо было — одной. Ждать.
Лариса вдруг вспомнила Генку. Не теперешнего, а как был маленький, младше Василия. И приходил с ведерком и денежкой. Взяла книгу в переставшие дрожать руки. Книга распухла, стала толстой и неровной, между страниц высовывались кончики листьев и длинные шерстины, незнакомые волокна. Прижала обложки покрепче, до тихого писка.
— Ну-ну, — сказала, — не нужен мне твой мир, пусть туда ходят те, кому дальше начертано. А я свое дело знаю. Оно у меня одно, но сделать его надо по-хорошему. Понятно тебе?
Погладила книгу по молчащим обложкам, положила на стол. Закрыла глаза и стала ждать своего часа.
В ярком доме, шумном криками и хоровым пением, мучилась за столом Даша. Нахмурившись, прижимала руку к виску, а то к сердцу, улыбалась сидящему рядом мужу, успокаивая, и снова хмурилась. В ушах стоял далекий постук. Гудение тихое и через него бум и бум. Николай отодвинул рюмку, напрягся весь и смотрел с просьбой, может, бросить все и поехать домой? Машина у ворот стоит, сели и кто заметит?
Покачала головой и подняла свою рюмку — чокаться со всеми. Вроде успокоился. На время. Даша сбоку смотрела на большой нос, волосы, зачесанные на лоб и все падавшие на уши. Вот так он с ней и живет, как со своим маяком — все время в тревоге. Как принял тогда на себя ношу, так и тащит по жизни. И ведь, кто бы подумал, маленький, тщедушный. А внутри — будто стержень стальной вколочен. Слышит ли он то, что она сейчас слышит все яснее? Наверное, нет. Потому что всю жизнь слушает только ее, от припадка до припадка живет. И доброта его тяжела, как мешок с камнями, давит ему спину, пытась согнуть. За двоих добр, ведь надо за жену болеть душой, маяться тем, что нет детей, и тяжелая его доброта понукает — предложить жене другого найти, горячего, сильного мужской силой. Не всякий выдержит. А он вот…
— Дашенька? Может и правда, поедем?
— Нет, Коля.
— А…
— Нельзя сегодня, никак.
— Эй, молодожены, кончай шептаться! Ну, Дарена, шелкова попона, песню споешь?
Ленчик уже пьян до стекла, наваливается на стол, разгребая себе место среди посуды, елозит бокалом, рюмку разбил да и махнул рукой, взял поболе размером. Теперь плескает на скатерть остро пахнущую водку.
— Рано петь-то. Старый год проводим и тогда споем.
ebooksa