— Никакой особенной причины нет. Я просто хочу видеть, как ты его носишь.
— О, нет, только не такую удивительную вещь! Зачем ей пропадать зря? Я так редко выхожу в места, для которых нужно прилично одеваться. Как я вообще смогу его носить?
Его взгляд медленно двигался по ее фигуре, от ног к лицу.
— Я тебе покажу, — ответил он.
Он отвел ее в спальню, не произнося ни слова, снял с нее одежду, как собственник, раздевающий того, чье согласие не требуется. Застегнул цепочку с кулоном на шее. Она стояла обнаженная, и камень сверкал в ложбинке груди подобно искристой капле крови.
— Ты думаешь, мужчина должен дарить своей возлюбленной драгоценности ради чего-то, кроме собственного удовольствия? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты носила его только для меня. Мне нравится смотреть на него. Он прекрасен.
Дагни засмеялась нежным, тихим смехом. Она не могла ни двигаться, ни говорить, только кивнула молча в знак согласия и повиновения. Несколько раз наклонила голову, и ее волосы повторили плавное движение шеи, а потом замерли, окружив короной склоненное лицо.
Дагни упала на кровать. Она лежала, блаженно раскинувшись, откинув голову, вытянув руки вдоль тела, прижав ладони к покрывалу, одна нога согнута, длинная линия другой протянулась по темно-синей ткани. Камень в полутьме сиял подобно ране, разбрасывая звездные лучи по ее коже.
Полузакрытые глаза сияли насмешливым и победным сознанием того, что ее обожают, но рот приоткрылся в беспомощном, молящем ожидании. Риарден стоял в центре комнаты, ловя затаенное дыхание, глядя на нее, на ее плоский впалый живот, на чувственное тело, осознающее свою власть над ним. Он произнес тихим голосом, напряженно и одновременно спокойно:
— Дагни, если бы художник нарисовал тебя такой, какова ты сейчас, мужчины стали бы приходить, чтобы посмотреть на картину и прочувствовать тот момент, который им никогда не удастся пережить в реальности. Они назвали бы ее великим искусством. Им не удалось бы понять природу своих ощущений, но рисунок показал бы им все, даже то, что ты не классическая Венера, а вице-президент железной дороги, потому что это его неотъемлемая часть; даже меня самого, потому что я тоже его часть. Дагни, они бы почувствовали это и ушли, чтобы переспать с первой же барменшей, попавшейся им на глаза, но никогда не смогли бы достичь того чувства, которое испытали, глядя на твой портрет. Я не хочу искать чувств на картине. Я хочу реальности. Я не хочу беспочвенных желаний. Я не хочу мертворожденных стремлений. Я хочу испытывать их, иметь их, жить ими. Ты понимаешь?
— О да, Хэнк, я понимаю! — ответила она. «А ты, мой дорогой? Понимаешь ли ты это до конца?» — подумала она про себя.
Однажды, придя домой зимним вьюжным вечером, она обнаружила в своей гостиной огромный букет тропических цветов напротив темного оконного стекла, усеянного хлопьями снега. Это были стебли гавайского огненного имбиря, высотой в три фута. Лепестки его огромных конусообразных кроваво-красных цветков на ощупь напоминали нежнейшую лайку.
— Я увидел их в витрине цветочного магазина, — сказал он ей, придя в тот вечер. — Мне понравилось, как они смотрелись сквозь снежную метель. Но нет ничего более бесполезного, чем объект в общественной витрине.
Она начала находить цветы в самых неожиданных уголках квартиры, в самые неожиданные часы, цветы, присланные без карточки, но ясно говорящие об имени дарителя своими фантастическими формами, буйными оттенками, экстравагантной ценой. Он принес ей золотое ожерелье из крошечных, скрепленных между собой квадратиков, образующих на плечах золотой воротник, напоминающий стальную кольчугу рыцаря.
— Надень его с черным платьем, — приказал он.
Он подарил ей набор бокалов, изготовленных знаменитым ювелиром, похожих на высокие, стройные кубические кристаллы. Она залюбовалась тем, как он держит в руке приготовленное ею питье в одном из этих бокалов: словно прикосновение к поверхности хрусталя, вкус напитка и вид ее лица — единый и неразделимый момент наслаждения.
— Я привык смотреть на понравившиеся мне вещи, — произнес он, — но никогда не покупал их. Они не имели для меня значения. Теперь имеют.
Однажды зимним вечером он позвонил ей в офис и велел приказным тоном:
— Сегодня мы ужинаем вдвоем, и я хочу, чтобы ты была нарядной. Помнишь мое любимое вечернее платье? Надень его.
Она облачилась в тонкое тускло-голубое платье, придавшее ей вид беззащитной простоты, навевавшее образ статуи, притаившейся в голубых тенях сада в солнечный день. Он принес и набросил ей на плечи накидку из голубого песца, окутавшую ее от подбородка до кончиков босоножек.
ebooksa