«Нужно помнить, где я нахожусь», — подумала Дагни, сжимая кулаки под скатертью стоявшего в отдалении столика. Трудно было сохранять ощущение двойной реальности в присутствии Голта, сидевшего в тридцати футах от нее. Дагни чувствовала, что в мире не может существовать ни опасности, ни страданий, пока она видит его лицо. Но вместе с тем она испытывала леденящий ужас, когда смотрела на тех, кто держал его в своей власти, и вспоминала о слепой неразумности представления, которое они устраивали. Она старалась держать лицевые мышцы в неподвижности, не выдавать себя счастливой улыбкой или проявлением паники.
Дагни недоумевала, как он смог отыскать ее в толпе. Она заметила его недолгий взгляд, которого никто другой не мог поймать. Этот взгляд представлял собой больше, чем поцелуй: он казался рукопожатием одобрения и поддержки.
Голт больше не смотрел в ее сторону. Дагни не могла заставить себя отвернуться. Видеть его в вечерней одежде было странно; еще поразительнее было то, что носил он ее совершенно естественно: на нем она выглядела как символ чести; при виде его Дагни пришла мысль о банкете в далеком прошлом, на котором он получал бы награду за изобретение. «Празднования, — вспомнила она с тоской собственные слова, — должны существовать лишь для тех, кому есть что праздновать».
Дагни отвернулась. Она силилась не смотреть на него слишком часто, не привлекать внимания окружающих. Ей отвели место за столиком, который стоял достаточно близко, чтобы ее видели собравшиеся, те, кто навлекли на себя его неприязнь: с доктором Феррисом и Юджином Лоусоном. Джима, усадили ближе к помосту; Дагни видела его угрюмое лицо, рядом были Тинки Холлоуэй, Фред Киннан и доктор Саймон Притчетт. Сидевшие за столом ораторов люди со страдальческими лицами не могли скрыть, что переносят тяжелое испытание. Спокойное лицо Голта казалось сияющим; Дагни задалась вопросом: кто пленник и кто повелитель здесь? Она медленно окинула взглядом всех: мистер Томпсон, Уэсли Моуч, Чик Моррисон, несколько генералов и членов Законодательного собрания. Вопреки здравому смыслу мистера Моуча избрали в угоду Голту символом крупного бизнеса. Она оглядела комнату, ища доктора Стэдлера, — его там не было.
Раздававшиеся в комнате голоса напоминали Дагни температурный листок лихорадящего больного: они поднимались слишком высоко и опускались стремительно вниз в промежутки молчания; редкие вспышки смеха резко обрывались, к ним испуганно поворачивались сидевшие за соседними столиками. Лица были искажены наиболее заметным и наименее достойным напряжением — вымученными улыбками. «Эти люди, — подумала Дагни, — осознают не разумом, а страхом, что сегодняшний банкет — высшая точка и обнаженная сущность их мира. Осознают, что ни их Бог, ни их оружие не могут сделать это празднество таким, каким они стараются его представить».
Дагни не могла проглотить ни кусочка из того, что было поставлено на столе перед ней; горло словно было сведено сильной конвульсией. Она заметила, что другие за ее столиком тоже просто делают вид, что едят. Казалось, только доктор Феррис не утратил аппетита.
Когда она увидела подтаявшее мороженое в хрустальной чаше перед собой, то заметила, что все внезапно замолчали, и услышала скрип телевизионной аппаратуры, подтягиваемой вперед для работы. «Ну вот», — подумала Дагни с тяжелым ожиданием, понимая, что все присутствующие испытывают то же самое. Все неотрывно смотрели на Голта. Его лицо оставалось неподвижным, неизменным.
Когда мистер Томпсон махнул рукой диктору, призывать к молчанию не пришлось; казалось, все затаили дыхание.
— Сограждане, — закричал диктор в микрофон, — и жители всех других стран, которые могут слышать нас из большой бальной залы отеля «Уэйн-Фолкленд» в Нью-Йорке, мы представляем вам начало действия плана Джона Голта!
На стене за столом ораторов появился прямоугольник яркого голубоватого света — телевизионный экран, представляющий гостям ту картинку, которую теперь должна была видеть вся страна.
— Это план Джона Голта для мира, процветания и богатства! — выкрикнул диктор, когда на экране появилось дрожащее изображение залы. — Это заря новой эры! Это результат гармоничного сотрудничества между гуманитарным духом наших лидеров и научным гением Джона Голта. Если вашу веру в будущее поколебали злобные слухи, вы можете сейчас видеть счастливую, дружную семью нашего руководства!.. Дамы и господа, — телекамера приблизилась к столу, и экран заполнило ошеломленное лицо мистера Моуэна, — перед вами мистер Хорес Басби Моуэн, американский промышленник! — Камера переместилась к старческому лицу с подобием улыбки. — Генерал Эррей Уиттингтон! — Камера, словно глаз на опознании в полицейском участке, перемещалась от одного обезображенного лица к другому: их обезображивало разрушительное воздействие страха, уклончивости, отчаяния, неуверенности, отвращения к себе и вины. — Лидер большинства в Национальном Законодательном собрании мистер Лусиан Фелпс!.. Мистер Уэсли Моуч!.. Мистер Томпсон! — Камера задержалась на мистере Томпсоне; он широко улыбнулся нации и отвел взгляд от экрана влево с видом торжествующего предвкушения. — Дамы и господа, — торжественно произнес диктор, — Джон Голт!
«Господи! — подумала Дагни. — Что они делают?» С экрана на страну смотрело лицо Джона Голта, лицо без следов страдания, страха или вины, неумолимое благодаря добродетели спокойствия, неуязвимое благодаря добродетели самоуважения. «Это лицо, — подумала она, — среди других?»
«Что бы они ни планировали, — подумала Дагни, — это обречено на неудачу, ничего больше сказать нельзя и не нужно, есть результаты двух моральных кодексов, есть выбор, и каждый человек это поймет».
— Личный секретарь мистера Голта, — сказал диктор, тем временем камера, быстро показав лицо здоровяка, двинулась дальше. — Мистер Кларенс «Чик» Моррисон… Адмирал Гомер Доули… мистер…
Дагни поглядела на лица окружающих и задалась вопросом: «Неужели они не увидели контраста, не поняли? Неужели не видели его? Не захотели увидеть в истинном свете?»
— Этот банкет, — начал свою речь Чик Моррисон, взявший слово как распорядитель, — устроен в честь величайшего человека нашего времени, способнейшего организатора, эрудита, нового руководителя нашей экономики — Джона Голта! Если вы слышали его необычайную речь по радио, у вас не может быть сомнений, что он может заставить систему работать. Сейчас он здесь, дабы сказать вам, что заставит ее работать ради вас. Если вас ввели в заблуждение те отсталые экстремисты, которые утверждали, что он ни за что не присоединится к нам, что не может быть сближения между его образом жизни и нашим, либо одно, либо другое, сегодняшнее мероприятие покажет вам, как все можно примирить и объединить!
«Раз они видели его, — думала Дагни, — как могут они хотеть смотреть на кого-то другого? Раз поняли, что он возможен, что человек может быть таким, как могут они хотеть искать чего-то еще? Как могут испытывать какое-то желание, кроме желания достичь в своих душах того, что он достиг в своей душе? Или их остановит тот факт, что Моучи, Томпсоны, Моррисоны всего мира не хотят достигать этого? Неужели они хотят видеть в Моучах людей, а в нем — нечто невозможное?»
Камера блуждала по зале, посылая на экран и на всю страну изображения лиц выдающихся гостей, лица напряженно-настороженных лидеров и — время от времени — лицо Джона Голта. Выглядел он так, словно его проницательные глаза изучали людей за пределами этой комнаты, всех тех по всей стране, кто наблюдал за ним. Нельзя было понять, слушает ли он: на его сдержанном лице не отражалось ничего, ни единой эмоции.
— Я горжусь тем, что отдаю должное, — сказал лидер Законодательного Собрания, — величайшему экономисту-организатору, какой только появлялся на свете, в высшей степени одаренному администратору — Джону Голту, человеку, который спасет нас! Благодарю его от имени народа!
«Это, — подумала Дагни с отвращением и насмешливостью, — спектакль искренности бесчестных людей. Самым отвратительным в этом мошенничестве является то, что они искренни. Они предлагали Голту самое лучшее, что можно предложить при их взглядах на существование, пытались искушать его тем, что им представляется высшим достижением в жизни: бездумным низкопоклонством, нереальностью этого чудовищного притворства, одобрением без существующих мер, похвалами без смысла, почестями без оснований, восхищением без причин, любовью без кодекса ценностей».
ebooksa