Атлант расправил плечи. Часть III

— Вот это и есть плата, которую я прошу. Она мало кому по плечу. Я имею в виду не удовольствие или эмоции — к черту их! Мне важно ваше понимание и то, что полученное вами удовольствие того же свойства, что и мое, что у него тот же источник: разум, способный оценить мое произведение по меркам ценностей, потребовавшихся для его создания; я говорю не о том, что оно вообще пробудило в вас какое-то чувство, а что это именно то чувство, которое я хотел пробудить; не о том, что вы восхищались моей музыкой, а именно тем, чем я хотел вызвать восхищение. — Он улыбнулся. — У большинства творцов, помимо лихорадочной жажды признания, есть еще одно искушение, быть может, самое мощное: понять природу признания. Но есть и страх перед этим. Я никогда его не разделял. Я не заблуждался относительно своей музыки и отклика, которого хочу — и то и другое я ценю очень высоко. Я не хочу, чтобы мной восхищались беспричинно, эмоционально, интуитивно, инстинктивно, то есть слепо; я не хочу слепоты ни в каком виде, я могу многое показать; не хочу глухоты, я могу многое сказать; не хочу, чтобы кто-то восхищался мною сердцем — только разумом.

И когда нахожу слушателя с этой бесценной способностью, моя музыка превращается во взаимный обмен ко взаимной выгоде. Художник — тоже торговец, мисс Таггерт, но самый требовательный и несговорчивый. Теперь понимаете меня?

— Да, — ответила Дагни с удивлением, — понимаю.

С удивлением, потому что услышала свое собственное кредо моральной гордости, избранное человеком, от которого меньше всего этого ожидала.

— Если да, то почему всего минуту назад у вас был такой убитый вид? О чем вы сожалеете?

— О тех годах, когда ваши произведения никто не слышал.

— Это не так. Я ежегодно давал два-три концерта. Здесь, в Ущелье Голта. На следующей неделе даю очередной. Надеюсь, вы придете? Входная плата — двадцать пять центов.

Дагни невольно рассмеялась. Халлей улыбнулся, потом его лицо посерьезнело, словно под наплывом невысказанных мыслей. Он взглянул в темноту за окном, туда, где в промежутке между ветвями висел во всем своем великолепии символ доллара, словно выгравированный на небе извив стали.

— Мисс Таггерт, понимаете, почему я бы отдал три десятка современных «творцов» за одного настоящего бизнесмена? Почему у меня больше общего с Эллисом Уайэттом или Кеном Данаггером, не обладающим, кстати, музыкальным слухом, чем с такими людьми, как Морт Лидди и Бальф Юбэнк? Будь то нотный стан или угольная шахта, всякая работа представляет собой творческий акт и исходит из одного источника: неотъемлемого дара смотреть на все своими глазами, а это означает способность видеть, сопрягать и создавать то, что не было увидено, сопряжено и создано раньше. Люди приписывают авторам симфоний и романов сверхчеловеческую способность пронзать взором туманную завесу будущего, а что, по их мнению, движет теми, кто открывает, как добывать нефть, управлять шахтой, создавать новые моторы? Поэтам и музыкантам приписывается некий священный огонь в душе. А что, по их мнению, пылает в душах промышленников, бросающих вызов всему миру своими новыми идеями, проектами, внедрениями, как на протяжении веков поступали строители самолетов и железных дорог, открыватели новых микробов и новых континентов?.. Неуклонное стремление к поиску истины, мисс Таггерт? Знаете ли вы, что моралисты и ценители искусства нам постоянно твердят о неуклонном стремлении художника к поиску истины? Назовите мне более высокий образец такого стремления, чем деяние человека, сказавшего, что земля вертится, сказавшего, что сплав стали с медью обладает свойствами, позволяющими использовать его для определенных целей. И если даже мир вздернет его на дыбу или разорит, он не отречется от того, что добыто его разумом! Вот это, мисс Таггерт, и есть величие духа, мужество и любовь к истине, а рядом — какой-то неряшливый шалопай, гордо задрав нос, уверяет вас, что достиг подлинного, неподвластного разуму совершенства, так как он — художник, сам не понимающий, что представляет собой или выражает его произведение; он не ограничивает себя такими грубыми понятиями, как «суть» или «смысл», он — рупор высших тайн, он сам не ведает, как создал свой «шедевр» и зачем, тот извергся у него самопроизвольно, как рвота из желудка пьяницы; он не думал, он не унизится до того, чтобы думать, он просто так чувствует — дряблый, вислогубый, хитроглазый, пустословящий, трясущийся, дрянной остолоп! Я, знающий, сколько дисциплины, усилий, напряжения, упорства и сосредоточенности требуется для создания произведения искусства, я, знающий, что это требует такого труда, в сравнении с которым каторга покажется курортом, суровости, какой не встретишь ни у одного армейского строевика — я ставлю простого шахтера выше любого ходячего рупора высших тайн. Шахтер знает, что вагонетки с углем двигают под землей отнюдь не его чувства. Чувства? О да, мы чувствуем — он, вы и я — в сущности, мы единственные, кто способен чувствовать, и мы знаем источник наших чувств. Но чего мы не знали и слишком долго не хотели знать — это сущность тех, кто заявляет, что не несет ответа за свои чувства. Мы не знали, что они чувствуют. Узнаем только теперь. Это было серьезной ошибкой. И те, кто больше всех повинны в ней, тяжелее всех за нее поплатятся — как того и требует справедливость. Наибольший груз вины несут настоящие художники, теперь они увидят, что их первыми будут истреблять, что они подготовили торжество своих уничтожителей, помогая губить своих единственных заступников. Потому что если существует более трагичный глупец, чем бизнесмен, не сознающий, что он — обладатель высшего творческого духа — это художник, считающий бизнесмена своим врагом.

«Действительно, — думала Дагни, проходя по улицам долины и глядя с детским волнением на витрины магазинов, сверкающие на солнце, — бизнес тут обладает целенаправленной избирательностью искусства. А искусство, — думала она в темноте обшитого вагонкой концертного зала, вслушиваясь в сдержанное неистовство и математическую точность музыки Халлея, — обладает суровой дисциплиной бизнеса».

«И то и другое обладает превосходной техникой», — подумала Дагни в театре под открытым небом, не сводя глаз с Кэй Ладлоу на сцене. Такого она не помнила с детства — на протяжении трех часов ее держала в плену пьеса с незнакомым сюжетом, с репликами, которых она раньше не слышала, с не затасканной до дыр темой. Она ощущала забытую радость от того, что следила с восторженным вниманием за простым, неожиданным, логичным, целенаправленным, новым действием и видела его в превосходном исполнении женщины, играющей героиню, красота духа которой под стать ее физическому совершенству.

— Потому-то я и здесь, мисс Таггерт, — с улыбкой сказала Кэй Ладлоу в ответ на поздравления Дагни после спектакля. — Всякую черту человеческого величия, какую я способна представить, внешний мир стремился опорочить. Мне позволяли играть лишь воплощение безнравственности: проституток, искательниц развлечений, разрушительниц семей, над которыми неизменно одерживала верх жившая по соседству девушка, олицетворявшая добродетель посредственности. Мой талант использовали для того, чтобы его унизить. Вот почему я ушла.

«С самого детства, — думала Дагни, — я не испытывала такого оживления после спектакля, — чувства, что в жизни есть, к чему стремиться, а не ощущения, что тебе показали канализацию, видеть которую было совершенно незачем». Когда зрители один за другим уходили в темноту с освещенных рядов скамеек, она заметила Эллиса Уайэтта, судью Наррангасетта, Кена Данаггера, — всех тех, о ком некогда говорили, что они презирают все виды искусства.

Она видела в тот вечер силуэты двух высоких, стройных людей, шедших вместе по тропинке среди скал; золото их волос вспыхнуло на миг в луче прожектора. То были Кэй Ладлоу и Рагнар Даннескъёлд. И Дагни подумала, сможет ли вернуться в мир, где они обречены на гибель.

Чувство детства возвращалось к Дагни всякий раз, когда она встречала двух сыновей молодой женщины, владелицы булочной. Она часто видела их бродящими по горным тропинкам — двух бесстрашных малышей четырех и семи лет. Казалось, они взирают на жизнь так же, как и она когда-то. В них не было того, что она видела в детях во внешнем мире — боязни окружающих, полускрытности-полупрезрения, нарочитой отстраненности от взрослых, циничного знания того, что им лгут и учат ненавидеть. Оба мальчика вели себя с открытым, радостным, доверчивым дружелюбием котят, не ожидающих, что им причинят боль; у них было простодушно-естественное, спокойное сознание собственного достоинства и столь же простодушная уверенность, что каждый взрослый способен это понять; их снедало постоянное любопытство, и они утоляли его повсюду, ничуть не сомневаясь, что в жизни нет ничего низкого или запретного для них, и было понятно, что если им доведется столкнуться с недоброжелательством, они с презрением отвергнут его не как опасность, а как глупость, и никогда не примут его с унизительным смирением в качестве закона жизни.

— Они и есть мое основное занятие, мисс Таггерт, — сказала молодая мать в ответ на ее вопрос, заворачивая буханку свежего хлеба и улыбаясь из-за прилавка. — Они и есть та работа, которой я посвятила себя. Во внешнем мире, несмотря на все трескучие фразы о материнстве, заниматься воспитанием детей полноценно невозможно. Вы, наверное, знакомы с моим мужем, он преподаватель экономики, здесь работает линейным монтером у Дика Макнамары. Вы, конечно, знаете, что в этой долине не признают родственных связей, и члены семей не допускаются сюда, если каждый не примет клятву забастовщика по собственному желанию и убеждению. Я приехала сюда не ради профессии мужа — ради своей. Чтобы воспитать сыновей людьми. Я не доверю системе образования там, вне этой долины, созданной для того, чтобы остановить развитие ребенка, убедить его в бессилии разума, в том, что жизнь — это бессмысленный хаос, противостоять которому невозможно, и таким образом заставить его жить в вечном страхе. Вас удивляет разница между моими детьми и теми, что живут во внешнем мире? Однако причина проста. Здесь, в Ущелье Голта, каждый сочтет чудовищным хотя бы намекнуть ребенку на бессмысленность жизни.

Дагни подумала об учителях, которых утратил мир, глядя на учеников доктора Экстона на их ежегодной встрече. Кроме нее доктор Экстон пригласил только Кэй Ладлоу. Все шестеро сидели на заднем дворе его дома, закатное солнце освещало их лица, а дно долины далеко внизу окутывал легкий голубой туман. Она смотрела на его непринужденно сидящих в шезлонгах учеников, на трех гибких, подвижных людей, одетых в легкие брюки, ветровки и рубашки с расстегнутыми воротниками: на Джона Голта, Франсиско Д’Анкония и Рагнара Даннескъёлда.

— Не удивляйтесь, мисс Таггерт, — заговорил с улыбкой доктор Экстон, — и не делайте ошибки, считая моих учеников какими-то сверхчеловеками. Нет, они нечто куда более замечательное и удивительное: это самые обычные люди, каких просто не видел или не хотел видеть мир, и подвиг их заключается лишь в том, что они сумели выжить, оставаясь самими собой. Требуются незаурядный разум и еще более незаурядная воля, чтобы не попасть под влияние губительных для мозга мировых доктрин, накопленного зла веков, оставаться людьми, поскольку человек — существо разумное.

Дагни почувствовала, что доктор Экстон явно подобрел к ней: в нем уже не было его обычной строгости и сдержанности; он словно бы принимал ее в свой круг и не просто как обычную гостью. Франсиско, со своей стороны, как будто хотел подчеркнуть, что ее присутствие здесь вполне естественно, и его следует принимать как нечто само собой разумеющееся. Лицо Голта вообще ничего не выражало; держался он просто как учтивый кавалер, приведший ее по просьбе доктора Экстона.

Она заметила, что доктор то и дело поглядывает на нее, словно жаждал подтверждения тому, что он не просто так горд за своих бывших студентов. Экстон постоянно возвращался к одной и той же теме, как отец-наставник, дети которого по-прежнему интересуются его любимым предметом.