Багряный лес

Он принял ее и распечатал, потом долго нюхал, блаженно закатывая глаза. Достал сигарету, закурил.

— Хороши, — сказал он и довольно крякнул, протягивая остальное обратно, вместе со своими спичками.

— Нет! — запротестовала Она. — Это вам! Мой подарок. Я не курю, и муж тоже.

— Асуки не курит?

— Нет?

— Ну, тогда хоть спички возьми.

— Они-то мне зачем теперь, добрый старик? — с печальной улыбкой спросила она. — Как бы меня не успокаивали, но я знаю, что Охо уже глух ко мне из-за моей ошибки.

— Так уж и глух, — нахмурил брови старик. — Вот этот кусок глины?

Она оглянулась, на фигурку и обомлела.

— Рядом с Охо не было даров!

За спиной вновь звякнул колокольчик. Она обернулась на звук, но от старика осталось таять в воздухе лишь слабое облачко табачного дыма, да два отпечатка детских ног на мягкой земле, а на них цветущая ветка сакуры. Она подняла ее, еще не веря тому, что произошло.

Вновь серебряная колокольная трель. Она повернулась и увидела, как живо, при полном безветрии трясется колокольчик на посохе фарфорового божества.

— Охо, — прошептали ее губы, и она улыбнулась.

Ошибки быть не могло. Маленькие стопы. Посох. С колокольчиком — как она сразу не заметила?! Большая и длинная рука с ногтями. Улыбка. Розовые пухлые щеки. И ветка цветущей сакуры. Цветущей в августе! И имя мужа, произнесенное стариком, и которого он не знал и не мог знать. Это мог быть только Охо.

Прижав ветку к груди, Она со счастливой улыбкой на сияющем от радости лице вошла в дом и поспешила в спальню к мужу…

Так уж случилось, что Она не полюбила Хиросиму. Здесь дело было даже не во Зле, которое превосходно чувствовало себя во всех больших городах. Сейчас она находилась под надежной защитой своего любимого божества, и Зло ее оставило в покое: соседки больше не злословили, солдаты на улицах не приставали, а торговцы на рынках, только ее завидев, наперебой предлагали свой товар и вполцены. Она была дочерью Рюккю, маленьких островов, рассеянных драгоценными жемчужинами земного рая в бескрайних и теплых водах сразу двух морей: Восточно-Китайского и Филиппинского. Изумрудные волны и маленькие, скалисто-песчаные острова были богаты особенной жизни, которую никак не сравнить с городской. Море кормило, море растило, наделяло людей специфичными качествами: отвагой и безграничной любовью к жизни. В Хиросиме это практически не ценилось. Здесь вес и значение имели совершенно иные вещи, суть которых Она не понимала, а равно не умела ими пользоваться — деньги и власть. Она продолжала жить в этом чуждом ей мире, покорившаяся воле судьбы, жить на родине мужа, оставаясь верной старым островным привычкам. Иногда она могла справиться с некоторыми из них, но с другими не было никакого сладу. По утрам она раньше выносила на улицу, ведущую к порту, сервированный чайный столик и низким поклоном приглашала отведать свежего чая прохожих. На Рюккю это было не только естественным, но и обязательным: жена ушедшего на промысел в море мужа угощала чаем всех, кто шел от портовой бухты, и за разговорами, за чаепитием узнавала последние рыбацкие новости: об улове, о погоде, о здоровье мужа, сыновей. Такое правило существовало еще для и того, чтобы выказывать почтение рыбакам, кормильцам семьи, показывать им свою любовь и заботу. В Хиросиме это воспринималось, как заигрывание. Мужчины подходили, просили благосклонности в обмен на деньги. Это было мерзко, и от утреннего угощения Оне пришлось отказаться, чтобы не навлечь на себя настоящей беды — местные мужчины меньше всего ценили здесь честь чужих жен. Но от того, чтобы отказаться здороваться с каждым прохожим, как это было заведено на Кикае, она не могла отказаться. Это было против ее воли. Как только Она оказывалась на улице, ее спина сама спешила раздавать поклоны всем, кто шел навстречу. Это было очень утомительно! Город огромный, и пока дойдешь до рынка и обратно, поясница наливалась свинцовой тяжелой болью — столько было прохожих! Ей отвечали взаимностью и удивленно смотрели вслед, стараясь припомнить, когда и где она могли познакомиться, а она шла дальше, повергая все новых и новых людей в растерянность и ничуть об этом не догадываясь.

Была еще одна привычка…

Очень скоро Она сообразила, что можно доставлять меньше хлопот своей спине, если ходить за покупками ранним утром, когда на улицах еще мало прохожих, а у торговцев на прилавках только свежий товар.

Солнце было уже высоко над горизонтом, когда Она возвращалась с покупками. Она успела свернуть на малолюдные улочки своего квартала еще до того, как провыли первые сирены на верфях, напоминая рабочим и служащим, что следует поторопиться, чтобы успеть к началу рабочего дня. Сейчас главные улицы уже бурлили людом, а Она спокойно шла по тихим улочкам, изредка одаривая редких прохожих поклонами приветствия — район, в котором жила Она, населяли семьи военных моряков и летчиков, и жизнь здесь, в отсутствии мужей, сыновей и братьев, текла тихо и размеренно, словно замирала в ожидании родных и близких душ.

Не доходя до своего дома всего несколько домов, Она вдруг свернула и подошла к порогу аккуратного, как все остальные строения квартала, домику. Над порогом мерно раскачивались четыре бумажных фонаря, расписанные по своим граням черными иероглифами Печали. В этом доме жила Минеко с двумя малолетними детьми, смышлеными и веселыми малышами.