Багряный лес

Возражения Оны были перебиты резким тоном хозяйки:

— Она, только мое воспитание не позволяет отхлестать твои щеки этой рыбиной и вышвырнуть тебя вон вместе с твоими подарками!

Она встала, поклонилась, и вышла на улицу, слыша за спиной горькие всхлипывания. Она задавала себе вопрос: почему Минеко не выйдет замуж второй раз? Ведь молода, красива, хозяйственна — вон как буйствует красотой ухоженный садик! Могла бы давно найти себе хорошего мужа. И Асуки говорил, что к вдове с предложениями не раз подходили многие из его знакомых офицеров, но уходили ни с чем, жалуясь, что отведали вместо любезностей горьких и оскорбительных слов. Тысячи и тысячи "почему" и ни одного ответа. Может быть Минеко была горда своим горем, любила, когда оно грызло сердце — Она знала, что есть такие люди, но зачем же мучить малолетних детей? Возможно, была и другая причина. Божество Любви, живущее в сердце вдовы, не могло отказаться от покойного Кауки, тело которого среди обломков самолета не нашли, и демон счастья знал, что предмет его обожания вовсе не мертв, а находится в плену. И так можно было объяснить настоящее состояние Минеко. По-разному, но где была истина? Вдова защищала ее своей злостью столь ревностно, что окружающие предпочитали сторониться ее дома.

Она тоже решила больше не приходить в этот дом, если ее там не хотели видеть, но от подарков вдове — не отказываться. У нее были хорошие отношения с почтальоном, одноруким молодым ветераном. С ним можно будет договориться. Он будет заворачивать все в плотную почтовую бумагу, а Она — подписывать посылки адресом Морского военного ведомства, и Минеко не будет ничего подозревать. Почтальон же не слыл болтливым.

Так, размышляя, она зашла в свой дом. Прошла в гостиную, где почтительно поклонилась двум фотографиям в золоченых рамочках, прикрепленных к стене: императору Хирохито и Асуке-сану. Потом, разбирая корзину с покупками и готовя обед, она вслух жаловалась мужу, который смотрел с портрета строго и с пониманием. Жаловалась на Минеко, на свои незаслуженные обиды, полученные от этой женщины, и делилась впечатлениями и новостями с рынка. Когда был готов и остывал обед, она зашла в свою спальню, закрыла за собой плотно дверь, разделась догола и подошла к большому зеркалу. Она знала, что беременна, но жалела, что этого пока никак не увидеть со стороны — слишком малый срок, но не могла удержаться, чтобы по три-четыре раза в день не смотреться в зеркало на свой плоский живот. Очень важно было заметить, когда он начнет расти и округляться; важно было уловить этот самый момент, когда жизнь в ее утробе начнет наливаться силой. Но Она была все равно рада. Если невозможно было определить ее положение со стороны, то изнутри оно определялось верно: по утрам ее тошнило. Было очень противно, но она, умываясь после приступов, улыбалась.

Вернувшись обратно на кухню, Она полила остывшую рыбу острым соусом и оставила напитываться, а сама тем временем насыпала горсть снежно-белого отваренного риса в чистую мисочку, заправила свежим медовым сиропом, посыпала леденцами и вышла во дворик.

Под сакурой статуэтки Охо уже на было. Она ее спрятала среди своих вещей в спальне. Обычай требовал смотреть на божество только в тех случаях, когда просишь его о чем-то. Женщина почтительно и долго поклонилась деревцу и поставила под ним угощение. Сразу со всех сторон налетели воробьи и наперебой, с потасовками, стали клевать рис и уносить куда-то конфеты. Смотря на птиц, слушая их звонкий гам, Она улыбалась: воробьи были слугами Охо, которые по его поручениям летали по миру и следили за тем, чтобы все указания хозяина строго исполнялись. Они были его глазами и ушами.

Она уже собиралась возвращаться в дом, когда услышала мерный гул, идущий с неба. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она, щурясь от невозможной глубины и чистоты неба, стала всматриваться в высь. Среди редких лоскутков облаков она заметила ползущую серебряную точку самолета.

Однажды она попросила мужа, чтобы он взял ее с собой хотя бы в один полет, обещая, что будет вести себя очень тихо и послушно. Асуки-сан отказал, пояснив, что в его самолете очень мало места для двоих, и его машина предназначена вовсе не для прогулок с любимыми женами, а для войны. Самолет был опасным оружием, которое могло убить, а Асуки очень дорожит своей молодой женой, чтобы так бездумно рисковать ее жизнью. Тогда она попросила рассказать его о небе, но он растерянно молчал и лишь сказал, что с высоты совершенно не видно людей. Она сначала огорчилась: как это не видно людей? Как же тогда боги следят за делами человека на земле? Не у всех же есть такие преданные помощники — птицы, как у Охо. Но потом успокоилась, объясняя себе нежелание мужа рассказывать о своей службе тем, что он общается с богами, а они приказывают ему не распространяться о них и их делах. Она это понимала и принимала, и стала относиться к Асуки с еще большим уважением. А как же иначе, если он служил в эскадрилье, носившей название "Небесные рыцари"? Жаль, что боги оказались скупыми и не наделили своих верных и мужественных рыцарей если не бессмертием, так хотя бы неуязвимостью в боях, в этом случае Она не испытывала бы страшных переживаний за судьбу мужа.

Под ногами дрогнула земля. Удар был такой силы, что женщина не удержалась и упала. Она вскрикнула скорее от неожиданности, чем от испуга. Японская земля знаменита своими частыми землетрясениями, и ее жители с самых ранних лет относятся к подземным толчкам спокойно, если они, конечно, не разрушают дома и не убивают. Она захныкала от боли, поднимаясь с земли. Сильно саднили сбитые в кровь локти и колени. Тут же стало так ярко, что пропали тени. А свет все силился, заливая яркой слепотой всю округу. Она успела почувствовать пожирающую кожу боль, услышать запах горелого мяса, нарастающий грохот и треск собственных волос, увидеть, как мгновенно почернела и стала гореть, как рисовая солома, ее кожа, облитая ослепительным светом. Умирая, рассыпаясь жирными ломтями пепла, женщина вскинула голову и заметила, как прямо на нее несется огромный вал из огня, людей, раздробленного хлама, который всего несколько мгновений назад был живым городом. Над валом, грациозно оттопырив белый манжет у основания шляпы, вырастал выше небес клокочуще-грохочущий огненно-пыльный гриб. Когда он коснулся своей верхушкой небесного свода, небо потухло. Вал с оглушительным ревом навалился на Ону, превратив ее в черный мазок на голой и раскаленной земле, захватил объятый бушующим пламенем дом и, не останавливаясь, набирая мощь, понесся дальше, оставляя после себя мертвую пустыню из оплавленного и раздробленного камня.

Пулеметные нити впились в самолет. Где-то в фюзеляже что-то сильно заскрипело и затрещало. Асуки бросил взгляд на приборную доску, дернул штурвал, вводя машину в крутой вираж. Все было в норме. Мотор работал ровно, машина слушалась рулей. Его самолет уходил в высоту, спасаясь от смертоносных пулеметных жал. Внизу промелькнула длинная сигара американского крейсера, а над ним рой точек — самолетов, которые безуспешно пытались сбросить на него свои бомбы. Асуки решил зайти для новой атаки со стороны солнца, на низкой высоте, чтобы в последний момент, нажав на гашетку, сбросить закрепленную под фюзеляжем бомбу в самый борт корабля. Это был опасный и рискованный маневр. Если его заметят раньше, чем он рассчитывает, то разрывные снаряды скорострельных зенитных орудий, каждое в четыре ствола, разнесут его "зиро" в щепы еще за милю до цели. Пока везло. Ощетинившийся дымящимися стволами крейсер уверенно держал оборону, обстреливая только те самолеты, которые ближе всего подбирались к борту, однако не причиняя последним серьезного вреда. Весь бой был похож на забаву! Американцы словно игрались, демонстрируя, что не намерены ввязываться в настоящую драку, но это только подзадоривало японцев. Кроме этого, крейсер полным ходом, без прикрытия, шел курсом на Хиросиму. Эта наглость приводила в ярость!

Солнце прикрывало недолго. В этой войне оно стало плохим союзником. Еще после Перл-Харбора, в самом начале войны, американцы поняли, что радар — это необходимая вещь, и если к его информации относиться с большим доверием, то можно избежать таких страшных трагедий, как гибель целого костяка Тихоокеанского флота Америки. К середине войны такие приборы были установлены на всех американских военных кораблях противника, а к ее концу только усовершенствовались.

"Зиро" врезался в воздух на бреющем полете. Внизу колыхались изумрудные горы океанических волн. Прямо по курсу был серый борт крейсера. Асуки выправил курс, чтобы в оптическом прицеле для пикирующих бомбардировок четко стояли бортовые цифры корабля, отметил ориентиры и добавил скорости. Больше чем за милю до цели вода под самолетом стала вдруг ощетиниваться тонкими прозрачными столбами фонтанов. С каждым мгновением они густели — по самолету стреляла вся бортовая зенитная артиллерия корабля. Из-за расстояния стрельба пока не была прицельной, и стрелки волновались и лишь дырявили снарядами морскую гладь. Несколько снарядов ударили по плоскостям. Самолет стал медленно крениться, но Асуки рассчитал, что сумеет удержать машину на курсе атаки до тех пор, пока не настанет момент бомбометания, а дальше… После такого маневра мало кто оставался невредимым: бросив бомбу или торпеду прямо в борт корабля и меняя после этого курс, самолет оказывался наиболее уязвимым, так как разворачивался всем "брюхом" под плотный зенитный огонь. В таких атаках проверялось везение.

Один снаряд пробил фонарь кабины. Оглушительный хлопок. Онемело плечо. Обожгло болью голову. Из-под шлема на нос и глаза полились горячие струйки крови. Но Асуки был жив… Еще немного, еще чуть-чуть. Онемевшая рука, словно сама по себе, нажала на гашетку. "Зиро" тряхнуло, и короткая тень метнулась от него к кораблю. В этот же момент самолет затрясло, как в лихорадке. Мотор харкнул и заглох. Вместо него, закладывая уши, все нарастая, стал набирать силу протяжный металлический вой. Пилоту удалось в последний момент выровнять разбитую снарядами машину и немного приподнять ее нос, чтобы удар о воду получился скользящим.

Когда его подняли на борт, бой еще продолжался. Асуки вспоминал, как к нему, барахтающемуся на волнах в спасательном жилете, полным ходом приближался от крейсера катер, а сверху пикировали "зиро" однополчан, в надежде, что огонь их пушек предотвратит пленение японского офицера, но, прикрытая плотным огнем с корабля акция удалась. И сейчас Асуки стоял на палубе подбитого им крейсера, шатаясь от слабости, пережитого напряжения, боли и потери крови. Сильно болела голова.

— Пленного к капитану! — прокричали с мостика. — И переводчика!..

В командной рубке Асуки предложили стул. Он сел, и возле него сразу захлопотал врач.

Шатен в белой офицерской форме стоял у широких иллюминаторов и внимательно следил за боем, изредка отдавая короткие команды в переговорное устройство. Пока ждали переводчика, офицер — а это был капитан крейсера, как догадался японец, — только раз бросил беглый взгляд в сторону Асуки.

После того, как летчика пленили, бой разгорелся с новой силой. Товарищи Асуки уже не опасались огня пулеметов и пушек и вываливали свои машины с небес прямо под снаряды. Один самолет взорвался в воздухе, и огненное облако почти достигло корабля. Второй, без дыма, отвесно рухнул в воду и скрылся в пучине.

В рубку вбежали два офицера. У одного мундир, руки и лицо были сильно измазаны сажей.