Пабло собирался жениться на Леоноре. Леонора была сестрою Эстель, а Эстель, — я о ней вам кое-что расскажу, — была героиней моего романа, о котором я ничего не буду рассказывать.
На свадьбу я опоздал, ее отпраздновали три дня назад, но свадебные торжества все еще продолжались, потому что, по обычаю, они тянутся иной раз в продолжение всего медового месяца и даже дольше. Впрочем, этого обычая не придерживались в семье Пабло, достойного любви исключительно милой женщины и счастливого еще и сейчас, как он в то время об этом мечтал. Подобные браки попадаются время от времени, но принимать их за правило, конечно, не следует. Эстель встретила меня как старого друга, об отсутствии которого сожалеют и которого рады снова увидеть. Я не имел основания жаловаться на ее отношение, особенно после двух лет разлуки, — ведь это происходило в 1814 году, то есть в период недолгого европейского мира между первой реставрацией и двадцатым марта.[72]
— Мы отобедали раньше обычного. И так же придется поступить с ужином, — сказал Пабло, входя в гостиную, куда я увел его жену, — но только один час надо бы оставить для туалета, потому что все изъявляют желание присутствовать сегодня вечером во взятых мною ложах на единственном, быть может, выступлении Педрины. Эта актриса так своенравна! Один бог знает, не покинет ли она нас уже завтра!
— Педрина, — повторил я задумчиво. — Это имя я уже слышал однажды, и при обстоятельствах настолько мне памятных, что никогда не забываю о нем. Не та ли это необычайная певица и еще более необычайная танцовщица, которая исчезла из Мадрида на следующий день после своего триумфа и следов которой никак не могли отыскать? Своим несравненным талантом она бесспорно заслуживает окружающего ее любопытства, но, признаюсь тебе, один необыкновенный случай в моей жизни пресытил меня эмоциями подобного рода, и я не испытываю ни малейшей охоты увидеть или услышать даже саму Педрину. Разреши дождаться вашего возвращения на Ramblo.[73]
— Как хочешь, — ответил Пабло, — но только я полагал, что Эстель рассчитывает на твое общество.
Действительно, скоро возвратилась Эстель и в момент отъезда в театр подошла ко мне. Я тотчас же забыл о своем обещании никогда не смотреть на танцовщицу и не слушать певицу после Инес де лас Сьерас, но я был уверен, что сегодня я не увижу и не услышу никого, кроме Эстель.
Я долго сдерживал свое слово и оказался бы в затруднении ответить, что именно играют на сцене.
Даже аплодисменты, возвестившие выход Педрины, не произвели на меня впечатления. Я сидел совершенно спокойно, прикрывая рукою глаза, когда среди глубокой тишины, сменившей мимолетное проявление симпатии зрителей, внезапно раздался голос, который я не мог не узнать. Голос Инес никогда не переставал звучать у меня в ушах, он преследовал меня в моих грезах, он убаюкивал меня во сне. Голос, услышанный мною, был голосом Инес!
Я задрожал, я закричал, я бросился к барьеру ложи, устремив на сцену глаза. Это была Инес, сама Инес! Мое первое побуждение состояло в том, чтобы исследовать все окружающие обстоятельства, все факты, способные утвердить меня в мысли, что я в Барселоне, присутствую в театре и не жертва своего воображения, как это бывало всечасно в продолжение целых двух лет. Я хотел удостовериться, что меня не охватил привычный мне сон. Я силился вобрать в себя все, что могло бы убедить меня в реальности моих ощущений. Я нашел руку Эстель и крепко сжал ее своею рукой.
— Вот как, — сказала она, улыбаясь, — вы были уверены, что вам не опасны никакие соблазны женского голоса. Но Педрина едва только начала, а вы уже сам не свой…
— Убеждены ли вы, Эстель, — спросил я, — что перед нами Педрина? Знаете ли вы доподлинно, что это — женщина, актриса или призрак?..
— Конечно, — сказала она, — это женщина, необычайная актриса, певица, какой, быть может, никто никогда не слыхал, но я не думаю, что она нечто большее. Берегитесь! Ваш энтузиазм способен неприятно обеспокоить тех, кто вас любит. Вы, говорят, не первый и не единственный, кого ее внешность свела с ума, и неустойчивость вашего сердца не понравилась бы, вероятно, ни вашей жене, ни вашей возлюбленной.
Произнося эти слова, она отняла свою руку, и я не препятствовал. А Инес все пела и пела.
Потом она танцевала, и мои чувства, поглощенные ею, беспрепятственно отдавались всем тем впечатлениям, какие ей угодно было внушать.
Всеобщее опьянение делало незаметным для окружающих мой все усиливающийся энтузиазм. Время, протекшее между обеими нашими встречами, совершенно изгладилось из моей памяти, не сохранившей ни одного чувства такой же силы и такого же рода, которое смогло бы о нем напомнить. Мне казалось, что я все еще в замке Гисмондо, но только еще более грандиозном, разукрашенном и наполненном необъятной толпой, и крики, несшиеся отовсюду, воспринимались моим слухом как вопли веселящихся демонов.
А Педрина, одержимая возвышенным вдохновением, какое может внушить и поддерживать лишь преисподняя, продолжала поглощать пространство своими движениями, убегать, возвращаться, взлетать в воздух, гонимая и подталкиваемая непобедимыми импульсами, пока, задыхающаяся, усталая и ослабевшая, не упала на руки партнеров, произнеся с раздирающим душу выражением имя, которое я, кажется, услыхал и которое скорбью отозвалось в моем сердце…
— Сержи мертв! — закричал я, обливаясь горючими слезами и протянув руки в сторону сцены.
— Вы окончательно обезумели, — сказала Эстель, удерживая меня на месте, — успокойтесь же наконец. Ее там нет больше…
«Безумец, — сказал я себе, — а может быть, и вправду так! А что если мне почудилось, что я вижу то, чего на самом деле не видел, и слышу то, чего в действительности не слышал? Безумец, господи боже! Отторгнутый от человеческого рода и от Эстель болезнью, отдающей меня людским пересудам! О, роковой замок Гисмондо! Что это — наказание, уготованное тобою для дерзновенных, осмелившихся оскорбить твои тайны? Сержи, умерший на полях Люцена, в тысячу раз счастливее меня!»
Я был погружен в эти мысли, когда Эстель подала мне руку, чтобы выйти из театра.
ebooksa