- Так это было враньё? — Озвучил Павел сомнения Людвига. — Что же произошло с профессором на самом деле?
- Я могу рассчитывать, что вы сохраните наш разговор в тайне? — Вопросом на вопрос ответил Ищенко.
- Так точно, — по-военному отчеканил управдом.
- Что ж… эээ… ладно… — Психиатр слегка стушевался и жадно взглянул на коньяк, будто размышляя, не употребить ли ещё рюмку. — Знаете, я расскажу вам то, что рассказывать не должен. Врачебная тайна, знаете ли… Но если я промолчу, вы можете сильно удивиться, увидев… эээ… видоизменившегося Струве. И не просто удивиться, а показать ему своё удивление. Понимаете, я долго думал… Раскрыть врачебную тайну, или позволить вам изумиться в присутствии Струве… И то и другое… эээ… вредно для дела. Но второе… эээ… всё-таки вреднее.
- Обещаю быть нем, как рыба, — прервал управдом подзатянувшиеся словоизлияния Ищенко.
- Что ж… эээ… Хорошо. — Психиатр наконец решился поставить рюмку на журнальный столик и тут же стал похож на героя советского агитплаката, говорившего решительное «Нет!» алкоголю. — Итак. Вы знаете, где и в каком состоянии нашли профессора Струве? Что, по этому поводу, сообщили бульварные щелкопёры?
- Неподалёку от Аптекарского огорода. В порванной одежде, потерявшим память и способность разговаривать по-человечески, — осторожно озвучил Павел прочитанное в «Городских легендах».
- Более-менее верно, — горестно выдохнул Ищенко. — Профессор не молчал и не лаял, — утверждать такое — это, даже для жёлтой прессы, перебор. Он пытался произносить отдельные фразы на непонятном языке.
- Это была Латынь? — Не сдержавшись, выпалил Павел.
- Латынь? — Ищенко взглянул на собеседника с заинтересованностью. — Любопытно, почему вы так решили?
- Просто предположил, — управдом покраснел и приложился к рюмке с коньяком.
- Хм. Странно… — Психиатр пробарабанил пальцами на ручке кресла что-то ритмичное. — К сожалению, не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ваше любопытное предположение. Даже если бы в этой клинике имелись лингвисты, понять профессора Струве и тогда было бы нелегко. Дело в том, что, два дня назад, он отчаянно шепелявил, говорил невнятно, попросту — имел явные проблемы с дикцией.
- Когда я беседовал с ним, его речь казалась мне вполне чистой, — заметил Павел.
- Совершенно верно. — Ищенко согласно кивнул, — никаких врождённых дефектов речи у профессора не наблюдалось, это я знаю точно. Они появились… эээ… после травмы. Но сейчас кое-что изменилось. Профессор немного научился… эээ… говорить. Я имею в виду: говорить по-русски.
- Что значит — научился? — управдом слегка опешил. — К нему вернулась память, а значит, и речь?
- Увы, нет, — Ищенко развёл руками. — Понимаю, как трудно вам будет поверить в то, что я сейчас расскажу, — мне и самому долго в это не верилось, я даже подозревал, что профессор разыгрывает нас с какой-то непонятной целью…В общем, если не злоупотреблять профессиональной терминологией, господин Струве превратился в младенца, который на наших глазах учится говорить. При этом младенец — вундеркинд, полиглот: осваивает в день по несколько сотен новых для него слов. Ещё вчера он знал только ряд существительных и глаголов, а сегодня уже связывает их в простейшие фразы. Тем не менее, речь профессора — чрезвычайно замедлена, отрывочна. Если не знать о его прогрессе в деле освоения русского языка, может показаться, что он — заторможен и неполноценен. Теперь понимаете, почему у вас будет повод изумиться, когда вы встретитесь со Струве?
- Понимаю, — подтвердил Павел, сильно сбитый с толку откровенностью Ищенко.
- Тогда давайте поднимемся в комнату профессора.
- Вы хотите сказать — в палату? — управдом допил коньяк; в голове царил такой кавардак, что пятьдесят грамм спиртного едва ли могли серьёзно ухудшить картину.
- Мы предпочитаем называть палаты — комнатами, — пояснил Ищенко. — Да, собственно, они и походят скорее на номера приличного отеля, чем на палаты наших муниципальных больниц. Буйные у нас бывают редко, а в отношении остальных… эээ… гостей у нас действует только одно ограничение: никаких острых и тяжёлых предметов в комнате!