Впереди, где-то совсем близко, громко взревел мотор — таинственный незнакомец спешным порядком уносил ноги. Арсений уже было втопил в пол педаль газа, но в самый последний момент передумал. Какой смысл гоняться неизвестно за кем?! Нужно быть последовательным.
— Домой, — повторил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Нам тут больше делать нечего.
Творец, 1925 год (Каллиопа)
— Саввушка, а что ж ты щи пустые кушаешь? — На затылок легла мягкая рука, заскользила вниз по шее, царапнула кожу острыми ноготками. — Я вот сейчас тебе сметанки принесу.
Прасковья убрала руку, но вместо того чтобы сходить за обещанной сметанкой, с мечтательным вздохом присела на соседний стул. Пышная грудь ее аппетитно колыхнулась, и Савва тут же забыл и про щи, и про сметану.
Она была совершенно особенной — Прасковья Пирогова, его новая муза. Без нее в этой дикой, истерзанной Гражданской войной стране Савва не выжил бы, пропал бы непременно, сгорел в истовом и безрассудном огне перемен.
Сколько раз он уже пожалел, что поддался глупейшему душевному порыву, что благополучной Франции предпочел Россию, которую уже и вспоминал-то с трудом.
Отечество… Воздух отечества оказался горьким, пропитанным страхом и пороховым дымом. Савва, еще не до конца оправившийся от физического и душевного нездоровья, попал из огня да в полымя.
Родители умерли еще четыре года назад, отчий дом сгорел в горниле революции так же, как сгорело в огне прошлое Саввы. Жизнь нужно было начинать с нового листа. Не жить, а выживать, бороться за каждый прожитый день, кулаками доказывать свое право называться человеком. Если бы не драгоценности Адели, Савва непременно пропал бы еще в первые месяцы после возвращения. Рубиновый браслет ушел на то, чтобы выправить новые документы и новую биографию. Отныне он Савелий Стрельников, бывший красноармеец, грудью защищавший родину от вражеских интервентов, контуженый и чудом выживший. Отныне Париж останется в памяти лишь сладким сном. Савва готов смириться и измениться. Он привыкнет к новому миру и новому себе. Но как отказаться от мечты, от дела всей своей жизни?!
Савве повезло, когда от драгоценностей Адели остались только воспоминания, когда из всех сокровищ на дне истрепанной дорожной сумки уцелели лишь картины Амедео да пара его собственных работ, он нашел тех, кого искал, — единомышленников!
Наполовину содранная шпаной афиша звала на художественную выставку. Ассоциация художников революционной России! Господи, какое дикое, какое претенциозное название! В Париже он привык к изяществу форм и простоте изложения, но Москва — это, увы, не Париж. К черту революцию и к черту Россию! Он идет на выставку ХУДОЖНИКОВ! Он идет на встречу с судьбой!
Та выставка и вправду стала для Саввы судьбоносной. На ней он, последователь и истовый поклонник абстракционизма, понял, каких богов отныне следует восхвалять и какие картины писать, чтобы выжить.
Реализм! А еще лучше героический реализм! Вот его новая религия. И пусть душа противится и рвется обратно в мир текучих образов и размытых линий, он справится. Ему бы только найти свою музу…
Свою Каллиопу[8] Савва нашел по голосу — сильному, глубокому, заставляющему забыть все на свете. Из распахнутого окошка лилось чарующее контральто:
Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз нам в жизни суждено страдать,
Верить, желать и ждать…
Все это: и томный августовский вечер, и дивный голос неведомой певицы, и совпавшие с его болью щемящие строки — всколыхнуло в полумертвой душе Саввы что-то очень глубинное, давно забытое. Он влюбился в голос, еще не видя его хозяйку. Он готов был любить ее всякую: больную, хромую, рябую, но чувствовал, что его муза окажется настоящей красавицей.
Августовская ночь наступила быстро. Закатное солнце позолотило крыши домов и нырнуло в переулок, а Савва продолжал стоять у распахнутого настежь окошка, не обращая внимания ни на наползающую от реки сырость, ни на тонкий писк озверевших комаров. Он ждал, когда Фортуна снова явит ему свое расположение.
Занавеска на заветном окошке качнулась в тот самый момент, когда Савва, чертыхнувшись, прихлопнул самого наглого и ненасытного комара, и на подоконник легла женская рука.
— И что это вы тут стоите? — В чарующем голосе — любопытство и лишь самую малость страх. — Ждете кого-то?
— Жду. Я жду вас…
Его муза не была похожа на тех, прежних. Зрелая красота, рубенсовские формы, золото веснушек, россыпь не убранных в косу пшеничных волос. Опыт и сила сорокалетней женщины.