Лет двенадцать назад, после трагической гибели в горах бабкиного сына и его приветливой, но не в меру активной жены Берте пришлось приютить у себя оставшихся сиротами внучат – годовалого карапуза Антона и его старшую сестру Тину – тринадцатилетнюю копию своей чернобровой чертовки-матери, с малых лет отличавшуюся задиристым нравом и выглядевшую вопреки нежному возрасту вполне зрелой самкой.
Хоть Берта и бурчала неустанно по поводу легкомыслия покойной альпинистки, которую винила в ранней смерти своего ведомого сына, но к ребятам быстро привыкла и спустя всего только пару месяцев уже не представляла себе жизни без монотонного рева вечно голодного Тони и заливистого смеха внучки.
Два года спустя, с грехом пополам оканчивая народную школу в близлежащем городке, Тина окончательно расцвела, в ее жизни стали появляться новые знакомые и тайные встречи – как подозревала бабка, романтические, на юную шею девчонки кто-то уже повесил яркие коралловые бусы, а голову ей забил дивными небылицами о благоухающей розами и жасмином аллее жизни, якобы ей уготованной. Увещевания Берты, как можно догадаться, ни к чему не привели: те самые розы уже усеяли душу ее внучки острыми шипами и замутили ее рассудок.
Тина же была хоть и раскрепощенной, но не разнузданной и в свои пятнадцать лет еще стойко охраняла границы доступного, не то щадя бабкины седины и оберегая их от позора, которого та так боялась, не то по другой какой причине. Как долго ни задерживалась бы она в городе, сколько ни длились бы ее задушевные беседы с ухажерами на лесной опушке, а ночевать молодуха всегда являлась домой и не забывала по возвращении чмокнуть бабку в сморщенную щеку и пожелать ей радужных снов.
В общем, списав все внучкины выходки на ненадежные материнские гены, старуха смирилась с ее неисправимостью и на время поутихла, а поздравив девушку с шестнадцатилетием и вовсе успокоилась. Причиной тому было то, что после этого события Тина вдруг резко изменила свое поведение: поездки в город и шастанье за околицей с прыщавыми кавалерами внезапно прекратились, яркие цветастые платья она сменила на обычную крестьянскую одежду, отняла у бабки почти всю домашнюю работу, а вечерами подолгу читала какие-то романы и пространные, напоенные вздохами и пылкими признаниями стихи неизвестных бабке поэтов. Решив, что внучка образумилась и повзрослела, Берта оставила ее в покое и прекратила свои нравоучения, отдав все свое внимание подрастающему Тони, к своим четырем годам уже неописуемо разъевшемуся.
Однако через некоторое время Берта разволновалась вновь, но теперь уже по другой причине: некогда веселая и общительная, Тина почти совсем перестала выходить из дома и, уж во всяком случае, никогда не оставалась на улице после наступления темноты. На все бабкины расспросы она отмалчивалась, но от той не укрылось, что внучкой движет не что иное, как страх. Порой девушка долго, до рези в глазах, всматривалась в темноту за окном, а от каждого шороха вздрагивала и съеживалась, словно опасалась кого-то или чего-то. А потом произошло то, чего Берта никогда не сможет себе простить…
У одной из соседок внезапно начались роды, и о том, чтобы отвезти ее в больницу, не могло быть и речи. Тогда Берта, немного знакомая с повивальным делом, вызвалась помочь и, прихватив карапуза Тони, отправилась к роженице. Начались осложнения, роды затянулись, и плод родился мертвым. К тому же, муж соседки не пожелал остаться в доме и пропал куда-то, так что Берте пришлось задержаться, а вернувшись домой под утро, внучки своей она там не обнаружила. Сходя с ума от тревоги и беспокойства, бабка подняла на ноги всю деревню, но поиски по окрестностям ничего не дали – Тина бесследно исчезла.
Так никогда и не узнать бы несчастной Берте о судьбе ее внучки, если бы не затянувшийся поход Тони и его друзей в лес и не обнаруженная ими землянка. Крестясь и плача, выслушала она рассказ внука о стуке, шорохе и стонах в ночи, а после, прижав к груди старый портрет Тины, впала в транс.
Итак, опознанные по сохранившимся лохмотьям одежды останки истерзанной девушки похоронили, землянку засыпали, а во всех окрестных церквях отпели реквием. Ну, а то, почему отца Тима столь мало заинтересовала эта история, почему он ушел в запой и, самое главное, почему не остался дома в тот день, девять лет назад, когда жена его родила мертвого ребенка, додумайте сами, я же не стану распространяться об этом.
Крематорий
Многие из мертвых достойны Жизни
И многие из живых – Смерти…
Начинать это повествование стоит в 1946 году, за многорядной колючей проволокой концентрационного лагеря Бухенвальд, что на окраине тюрингского города Веймар, где творили свои нетленные шедевры Гете и Шиллер, чей памятник украшает одну из его площадей, а гробы – Княжеский склеп на Историческом кладбище.
Это случилось вскоре после «освобождения» лагеря от власти «фашистской силы темной» и передачи его в распоряжение удалых краснознаменных победителей. Слово «освобождение» я взял в кавычки, так как практически единственное, что изменилось на тюрингском «курорте», так это администрация, представленная теперь отважными бойцами доблестных войск НКВД. Ну и среди заключенных замелькали новые лица, «приглашенные» со всей округи, чтобы занять место бывших коммунистических узников, которые, натурально, бывшими так и не стали, ибо отправились с новым сроком пополнять лагеря своей советской Родины.
Так вот…
Дождь не прекращался вот уже четвертый день, и серое до самого горизонта небо, лишенное даже незначительных проблесков прячущегося за мутной пеленой солнца, не обещало никаких изменений к лучшему. И без того состоящая сплошь из колдобин да острых осколков щебня дорога была размыта в кашу, в которой с чавканьем вязли ужасного вида ботинки, продолжающие нещадно эксплуатироваться вопреки своему плачевному состоянию.
За четыре дня активности дождь растворил остатки снега под деревьями и на крышах бараков, подарив ощущение поздней осени, а небывало свежий лесной воздух мог бы сойти за еще живущий в памяти дух родной деревни, если бы не едва различимые в тумане силуэты сторожевых вышек да тянущаяся по левую руку нескончаемая стена барака N 26.
Бывшему Шарфюреру было не до философских раздумий над капризами погоды – мысли его были заняты гораздо более важной вещью: сухим куском известняка, подобранным им в столярной мастерской и лежащим сейчас в кармане его заскорузлых штанов. Конечно, такого добра было полно и на улице, но все оно, благодаря проклятому дождю, целям Бывшего Шарфюрера служить не могло. Конечно, он дико рисковал, решившись в одиночку покинуть барак, но, понадеявшись на туман и лояльность судьбы, предпринял-таки эту вылазку, тем более что иного выхода у него, похоже, не было.
ebooksa