Алмаз раджи

Одетый на этот раз куда более пристойно, я тотчас нанес визит пастору в его маленьком домике возле кладбища. Он узнал меня, хотя прошло больше девяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись. Я сказал ему, что долго странствовал пешком и не знаю, что творится на свете, и он охотно снабдил меня кипой газет за весь месяц. Я вернулся с этой добычей в харчевню и, заказав завтрак, принялся разыскивать статьи, связанные с «Крахом фирмы Хеддлстона».

По-видимому, это было весьма громкое дело. Тысячи клиентов были разорены, а один пустил себе пулю в лоб, как только платежи были приостановлены. Но странная вещь: читая все эти подробности, я ловил себя на том, что сочувствую скорее мистеру Хеддлстону, чем его жертвам, – так всецело завладела мной любовь к Кларе. Само собой, за поимку банкира было назначено вознаграждение, и так как банкротство считалось преднамеренным, а общественное негодование было велико, сумма вознаграждения составляла семьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Сообщалось также, что в руках Хеддлстона остались крупные средства. О нем ходили всевозможные слухи: что он объявился в Испании, что скрывается где-то между Манчестером и Ливерпулем или на берегах Уэльса, а на следующий день телеграф извещал о его прибытии на Кубу или на Юкатан. Но нигде не было ни слова об итальянцах, никаких следов жуткой тайны.

Однако в последнем выпуске промелькнуло одно не совсем ясное сообщение. Бухгалтеры, разбиравшие дела по банкротству, обнаружили следы многих и многих тысяч фунтов, вложенных в свое время в дело Хеддлстона; деньги поступили на анонимный счет неизвестно откуда – и исчезли неизвестно куда. Только раз было упомянуто имя вкладчика, и то под инициалами «X. X.», а вклад был, по-видимому, сделан лет шесть назад, во время биржевой паники. По слухам, за этими инициалами скрывалась некая коронованная особа. «Трусливому авантюристу (так именовали банкрота газеты), по-видимому, удалось захватить с собой значительную часть этого таинственного вклада, который и ныне находится в его руках».

Я все еще раздумывал над этим сообщением и мучительно пытался связать его с нависшей над мистером Хеддлстоном угрозой, когда в харчевню вошел какой-то человек и с иностранным акцентом спросил хлеба и сыру.

– Вы итальянец? – спросил я.

– Да, сударь, – ответил он.

Я сказал, что удивительно встретить итальянца так далеко на севере, на что он пожал плечами и возразил, что в поисках работы человек забирается и дальше. Я не мог представить себе, на какую работу он может рассчитывать в Грэден Уэстере, и эта мысль так неприятно поразила меня, что я поинтересовался у хозяина заведения, когда он отсчитывал мне сдачу, видал ли он когда-нибудь у себя в поселке итальянцев. Он сказал, что однажды ему довелось видеть норвежцев, когда они потерпели крушение и были подобраны спасательной шлюпкой из Колдхевена.

– Нет! – сказал я. – Не норвежцев, а итальянцев, как тот, что сейчас спрашивал у вас хлеба и сыру.

– Что? – закричал он. – Этот черномазый, который тут скалил зубы? Так это макаронник? Ну, такого я еще не видывал да, надеюсь, больше и не увижу!

Он еще продолжал что-то говорить, когда, подняв глаза и взглянув на улицу, я увидел, что в тридцати ярдах от двери оживленно беседуют трое мужчин. Один из них был недавний посетитель харчевни, а двое других, судя по их красивым смуглым лицам и широкополым мягким шляпам, были его соотечественники. Деревенские ребятишки гурьбой собрались вокруг них и лопотали что-то бессвязное, передразнивая их говор и жесты. На угрюмой и грязной улице, под мрачным серым небом эта троица казалась каким-то чужеродным пятном, и, сознаюсь, в тот момент спокойствие мое разом поколебалось и уже больше не вернулось ко мне. Я мог сколько угодно рассуждать о призрачности угрозы, но не мог разрушить впечатления от увиденного. Словом, я начал разделять «итальянский ужас».

Уже смеркалось, когда, вернув газеты пастору, я снова зашагал по пустошам. Я никогда не забуду этого пути. Было очень холодно и ветрено, порывами налетал мелкий дождь; над морем горной грядой громоздились облака. Трудно представить вечер хуже, и то ли под влиянием погоды, то ли оттого, что нервы у меня были взвинчены тем, что я видел и слышал, мысли мои были так же мрачны.

Из верхних окон павильона была видна значительная часть пустоши со стороны Грэден Уэстера. Чтобы не быть замеченным оттуда, надо было держаться берега бухты, а затем под прикрытием песчаных дюн добраться до опушки леса. Солнце близилось к закату, был час отлива, и пески обнажились. Я шел, охваченный тягостными мыслями, и вдруг остановился, словно пораженный молнией, при виде следов на песке. Следы тянулись параллельно моему пути, но ближе к берегу, и когда я осмотрел их, то убедился, что здесь проходил чужак. Больше того, по той беспечности, с которой он приближался к самым страшным местам песчаной топи, было ясно, что он вообще нездешний и не знает, чем грозит беспечному ходоку Грэденская бухта.

Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока через четверть мили не увидел, что они обрываются у юго-восточного края Грэденской топи. Так вот где погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно, видевшие, как его поглотили зыбучие пески, кружили над этим местом с обычным унылым плачем. Солнце последним усилием пробилось сквозь облака и окрасило просторы отмелей пурпурным светом. Я стоял и смотрел на ужасное место, угнетенный и встревоженный собственными мыслями и явственным дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, как долго длилась его агония и донеслись ли его предсмертные вопли до павильона. Когда я уже собрался покинуть это место, порыв ветра необычайной силы пронесся над этой частью бухты, и я увидел, как, то высоко взлетая, то скользя по поверхности песков, ко мне приближается мягкая черная фетровая шляпа с конической тульей – точно такая, какие я видел на головах у итальянцев.

Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая границу зыбуна, чтобы поймать ее. Ветер на время утих, шляпа помедлила, а следующий порыв опустил ее в нескольких шагах от меня. Можете представить, с каким жадным любопытством я схватил ее! Она оказалась более поношенной, чем те, которые я видел сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя которого я забыл, но ниже стояло слово «Venedig». Именно так писали австрийцы название прекрасной Венеции, в ту пору все еще томившейся под их властью.

Удар был сокрушительным. Мне повсюду мерещились воображаемые итальянцы, и я в первый и, могу сказать, в последний раз за всю жизнь был охвачен паническим ужасом. Я еще не знал, чего следует бояться, но, признаюсь, боялся до глубины души и с облегчением вернулся в свою одинокую лощину в лесу.

Там, чтобы не разводить огня, я поел холодной овсянки, оставшейся с вечера, затем, подкрепленный и успокоившийся, отбросил все страхи и спокойно улегся спать.

Не могу сказать, сколько прошло времени, но внезапно я был разбужен ослепительной вспышкой света, ударившей мне прямо в глаза. В тот же миг я был на ногах. Но свет погас так же внезапно, как и вспыхнул. Тьма вокруг была непроглядная. И так как с моря свирепо дул ветер и хлестал дождь, звуки бури начисто заглушали все прочие.

Признаюсь, прошло с полминуты, прежде чем я пришел в себя. Если бы не два обстоятельства, я бы решил, что меня разбудило какое-то новое воплощение моих кошмаров. Но, во-первых: входной клапан моей палатки, который я тщательно завязал, когда забрался в нее, теперь был развязан; а во-вторых – я все еще чувствовал с определенностью, исключавшей галлюцинацию, запах горячего металла и горящего масла. Вывод был очевиден: я был разбужен кем-то, кто направил мне в лицо луч потайного фонаря, взглянул на мое лицо и ушел. Я спрашивал себя о причине такого странного поведения, и ответ пришел сам собой. Человек, кем бы он ни был, хотел узнать меня и не узнал. Оставался еще один нерешенный вопрос, и на него, признаюсь, я даже боялся ответить: если бы он узнал меня, что бы он сделал?

Страх за себя тотчас рассеялся: я понял, что меня посетили по ошибке; но я окончательно убедился, какая страшная опасность угрожает обитателям павильона на дюнах. Требовалось немало решимости, чтобы выйти в темную чащу, обступившую мое убежище, но я ощупью пробирался по тропе сквозь потоки дождя, исхлестанный и оглушенный шквалами, опасаясь на каждом шагу наткнуться на затаившегося врага. Было так темно, что, окружи меня сейчас целая толпа, я бы этого даже не заметил. А буря ревела с такой силой, что слух был так же бесполезен, как и зрение.

Весь остаток ночи, которая показалась мне бесконечно длинной, я бродил вокруг дома, не встретив ни души, не услышав ни звука, кроме хора ветра, моря и дождя. Сквозь щель ставен одного из верхних окон пробивался лучик света, который подбадривал меня до наступления зари.