Суровая готика

Ульхт товарищем не был. До самого недавнего времени он был господином, добропорядочным гражданином Эстонии, проживающим на территории Германии, и к НКВД отношения не имел. Просто потому что умер трех годов от роду.

Зато «бледный» — как окрестили между собой Ульхта давние коллеги Прошкин и Корнев, — носитель фамилии безвинного младенца имел отношение прямое и непосредственное, но только не к НКВД, а к армейской контрразведке. Потому узнал Прошкин о нем самые крохи, и то с большим трудом. Имя его не настоящее — в этом главная загвоздка. Говорили, он в Германии ресторацию и варьете держал, стихи писал авангардного содержания и левым сочувствовал…

Все, кто любезно помогал Прошкинскому самодеятельному расследованию, настоятельно советовали ему нос в прошлое этой темной личности не совать, потому что не ровен час — откусят.

Инициатива создания группы тоже исходила из армейской разведки. Точнее от кого-то из ее резидентов, в чьем подчинении Ульхт в Германии находился. Сам резидент на Родину приехать и изложить свой гениальный план работы такой группы отказался, сославшись на остроту международной обстановки и связанную с нею занятость. Интернационалист Ульхт желанием воплотить идеи шефа на Родине тоже не горел, поэтому ему без всякого учета добровольности помогли добраться от враждебных немецких до родных советских берегов ответственные сотрудники НКВД. Именно при таких обстоятельствах он сменил начальство, и группу создали на базе НКВД, вдали от армейских штабов.

— Словом, хорошего мало, — развел руками Прошкин. Да Корнев и сам прекрасно понимал, что мало, потому водки на этот раз налил побольше. А Прошкин перешел к самой длинной и запутанной части своего отчета.

Тяжелое детство товарища Баева

По большему счету, Александр Баев был не просто хорошим сыном. Он был сыном идеальным. Если бы Советское правительство учредило медаль для хороших детей, Сашу Баева стоило наградить первым. Потому что свои лучшие годы Баев посвятил отцу. Все это тем более поучительно, что в прямом смысле отцом Саше легендарный комдив не был. Он был Саше, изъясняясь сухим юридическим языком, усыновителем. Но Саша делал для него все то, что не всякий родной сын делает для отца…

Детство у Саши Баева было незавидное. То есть, с какого момента оно стало таким, Прошкину так и не удалось узнать точно. Народные легенды о том, где и при каких обстоятельствах комдив Деев подобрал будущего пасынка, отличались. Кто говорил, что Деев — большой мастер играть в нарды — мальчика выиграл у одного восточного князька. Кто — что выменял на пулемет. Третьи считали его боевым трофеем, вроде коня или оружия. В любом случае, интересно, что Баев — существо строптивое и неуживчивое — вполне признавал себя частной собственностью товарища Деева. Полной и безраздельной. Подчинением лично Дееву воинская дисциплина «Сашки — басурмана» и исчерпывалась.

Боевые товарищи помнили Баева мальчишкой лет десяти — двенадцати. Помнили и не любили. Называли «Басурманом» и «Бесенком». От того, что по-русски он почти не говорил, хотя и понимал. Называли, конечно, за глаза. В глаза Сашу так назвать никто бы не решился. Взрослые конноармейцы маленького Сашу очень боялись. Потому что в рядах темных, неохваченных атеистической пропагандой бойцов гуляла жутковатая история про то, как коварный Баев отдал свою бессмертную басурманскую душу своему же мусульманскому бесу в обмен на очень ценное умение всегда попадать в цель. Настолько пугающе метко мальчик стрелял из любого огнестрельного оружия и метал ножи. Да и близко подходить к «Басурману» было тоже чревато — мог без раздумий бритвой полоснуть…

Конечно, подобные дикие выходки Деев безнаказанными не оставлял и Сашу, как мог, воспитывал, приобщал к культуре и цивилизации. То есть, попросту, нещадно драл. Офицерским ремнем, импровизированными розгами, конской упряжью и даже хлыстом. За всякие провинности — за накрашенные сурьмой глаза и выпачканные в хне ногти, за нестриженные волосы, за то, что не по уставу одет, за то, что мало читает книг и газет, за то, что молится Аллаху, за ненадлежащее хранение оружия, за уведенных из соседних аулов коней (Баев был мастер на такие проделки!), за «дикарскую» любовь к ювелирным украшениям, за слабость к шелковым подушкам и мягким коврам и сладостям, но больше всего за патологическую страсть к роскошной конской сбруе. Баев орал и плакал. Часами. Да так, что его звонкие вопли и причитания на неведомом наречии разносились по всей округе. Рядовые красноармейцы при этом в ужасе украдкой крестились и с замиранием сердца ожидали рассвета, опасаясь найти голову комдива аккуратно отрезанной бритвой, а наилучших коней — не найти вовсе, как и самого юного представителя басурманского отродья.

А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И вот в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Вполне официально. Тогда писаки успокоились — ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, а другое дело — если отец сына воспитывает.

Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и года, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, не только бойко болтал по-русски, но и переводил речи местных жителей и пленных, и даже различные документы чуть не со всех тюркских языков, и поэтому стал человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу стали брать на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За на редкость меткую стрельбу Сашу нагадили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось — он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом и не понаслышке знакомый с традициями Восточного фронта Прошкин затруднялся предположить, что такого выдающегося мог совершить юный Баев, чтобы такой строгий приказ издали? Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.

При этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущего адьютантско — писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с самыми высокими командирами и комиссарами наглый отрок держался совершенно на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями машинистками — так готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев тоже никогда не промахивался — плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. Потому причитания его вроде того, что «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба», рыданьями сопровождавшиеся, находили живой и самый положительный отклик в суровых сердцах военного руководства. «Лошадке» выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но такие слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелось два — три крахмально белых, хрустящих носовых платка.

Еще Баев так и не мог исцелится от сибаритского пристрастия к богато украшенной конской сбруе. Так и ездил с искрящимися редкими каменьями и серебром уздечками, с перламутровыми мундштуками и изящно украшенным седлом. За эти совсем не пролетарские ухватки боевые товарищи, все так же за глаза, именовали повзрослевшего Баева «Князем» и считали, что равнодушный к воинской карьере и званиям Саша готовит себя в дипломаты или деятели Коминтерна.

Но карьеру делать Баев не спешил, потому что был не только хорошим стрелком, но и — прежде всего — хорошим сыном.

Надо сказать, что комдив Деев, перед тем как скоропостижно скончаться, долго и тяжело болел. А Баев за ним все это время самоотверженно ухаживал. И этот подвиг сыновнего самоотречения был оценен на самом высоком уровне, таком, что посмотреть — запрокинув голову — шапка слетит…

Здоровье героического комдива Деева расстроилось давно вследствие многочисленных ранений и тяжелых хворей, приобретенных в Средней Азии, где он служил долгие годы. По настоянию врачей он вернулся в Москву, где европейский климат должен был поправить его расшатанное в боях за торжество революции здоровье. Он преподавал стратегию в военных институтах, в политические и партийные дискуссии не вступал, зато писал узкопрофессиональные статьи и книги. Злые языки говорят, не только для себя… Словом, боевые товарищи комдива Деева, взлетевшие на большие политические высоты, к нему благоволили и, чем могли, помогали. Именно так его пасынок и оказался сперва в писарях, а потом в секретарях у командира 8-мехбригады, уже комбрига Дмитрия Шмидта — давнишнего приятеля Деева. Как принято считать. Образцовый сын Баев, вообще-то, со Шмидтом мало общался, потому что мотался между штабом бригады, Москвой и санаториями, где дважды в год лечится Деев. Соратники папаши такую сыновнюю самоотверженность только приветствовали и Баеву всячески потакали — то в командировочку подходящую отправят, то с собой возьмут — если в Москву едут или еще куда.

— Еще бы им не приветствовать, — искренне согласился Корнев, — у самих-то дети оболтусы, вроде моего. Золотая молодежь нового образца — драли мы их, видно, мало. То машину государственную родителя разобьют, то водки нахлещутся и вытворяют черт знает что, а то и кокаин нюхают… И радуйся, если хоть по западным дипломатическим представительствам чарльстоны не отплясывают — а то совсем хоть в петлю, чтоб по этапу не идти за шпионаж. Может, хоть обучение платное образумит. А тут конечно — мальчик ночей не спит, за отцом ухаживает. Про коней, да про лекарства с его боевыми товарищами общается. Без всяких самолетов. Каждый ведь именно о таком идеальном ребенке мечтает, — Прошкин вспомнил, что старший сын самого Корнева после одного подобного вышеописанным инцидента был спешно отправлен отцом в удаленную летную школу, славящуюся строгим уставом. И продолжал.

Вот, в тридцать пятом Деев стал совсем плох — его положили в госпиталь. Доктора сразу сказали — минимум на полгода. Баев немедленно настрочил рапорт с просьбой отпустить его в длительный отпуск связи с семейными обстоятельствами. Ну, в стране больных родителей хватает. Если каждый ребенок начнет по полгода за отцом ухаживать — так никакого народного хозяйства не будет. Один сплошной лазарет. Так что командир Баева принял решение мудрое и прецедентов опасных не создающее — перевел Сашу на должность в фельдегерьской службе НКВД при своей бригаде. То есть Баев был не порученцем, а вполне официальным специальным курьером НКВД. Отсюда и форма, и кубики — ромбики, он вроде как курьерские обязанности в столице выполнять был направлен. А потом, когда здоровье Деева так и не поправилось, его и вовсе в Москву откомандировал — учиться. Представьте себе — на востоковеда. Есть такая профессия, оказывается.

Правда, в Университете Саша редко появлялся, разве что на экзамены или зачеты — зато действительно бывал чуть не каждый день в госпитале и бегал то по медицинским поручениям — за лекарствами, то по папашиным друзьям боевым. Может, поэтому соратники — бывшие красноконники и казаки — не забывали Деева и часто посещали — медицинский персонал говорит: просто не палата, а штаб какой-то. Столько военных туда — сюда ходило. Но хотя Деева усиленно лечили, здоровье его не улучшалось. А совсем наоборот.