— Не знаю, — говорит он. — Меня это никогда не интересовало.
Я некоторое время молча вожу ногтем по гладкому столу, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что из любого ребенка можно, в теории, воспитать кого-то вроде Доминика. Из меня, например, тоже можно было.
— Понятно, — киваю я, наконец. — Я всегда хотел, чтобы у меня были брат или сестра. А ты?
— Хотел брата или сестру, — повторяет Доминик, будто пробует слова на вкус, не вполне понимая их смысл. — Да, хотел бы. Тогда мне доставалось бы меньше заданий.
Я смотрю на него, а он смотрит на меня, синие глаза у него темнеют, как море, когда наступает ночь.
— Я больше думал о том, что будет кому делать за меня домашки, — говорю я. — Но это почти то же самое.
Доминик фыркает, готовый засмеяться. И тогда я понимаю, что меня в нем смущает. Он — убийца, он пытался убить меня, но я не могу его ненавидеть. В нем нет ни хорошего, ни плохого. Он вообще не человек.
Но я отношусь к нему, как к человеку.
— А что тебе нравится?
Доминик отвечает не задумываясь:
— Есть, спать и шмотки. Люблю каталоги шмоток. Если спросишь про любимую книгу — каталог H&M.
Он замолкает на секунду, а потом с таким видом, будто что-то важное забыл, говорит:
— А ты?
— Что я?
— Что ты любишь?
— Ну, мне нравится все, за что ты меня немедленно убьешь.
— Ты все равно скажи.
Я постукиваю пальцем по столу, а потом действительно все равно говорю:
— Каббалу, таро, спиритизм, теософию и «События прошедшей недели с Джоном Оливером».
— А ты смешной.